– А визы? Вам что, и визы дают?
– Где дают, а где берем сами… – Онищенко захихикал.
– Что значит «сами»?
– Люди везде есть. Наши. Вон, скажем, эти, с «кометы»… Поиграй, говорят, потруби на нашей сходке, в горах… а потом, говорят, мы тебе греческую визу сделаем, и мальтийскую даже можно. Говорю же, наши люди, они и в Африке наши… Соотечественники, так сказать.
– Но вы же артист, музыкант, в конце концов! Не воротит от такого «чёса»?
– Был… был музыкантом. Даже заслуженным артистом Киргизской ССР. И Вероника Олеговна администратором у нас работала. А теперь я свободный менестрель. Гражданин мира! Денег дадите? – спросил он неожиданно деловым тоном и посмотрел Роману в глаза.
– Дам! – растерявшись, ответил Роман и тут же пожалел о безвозвратно потерянных деньгах, которых ему, командировочному, не хватало ни на что. Одна лишь надежда была, что через десять дней, а то и меньше, его ждала обратная дорога. – Сколько?
– А сколько не жалко! – вдруг опять став бесшабашным уличным трубачом, пропел на малороссийский манер Онищенко. Роман достал портмоне и сунул ему несколько смятых купюр. Тот вскочил, упрятал бумажки в кармашек белых трусов, вывернулся из-за стола и, схватив со стула медную трубу, отбежал на середину вестибюля.
– Я вам лично сейчас, в благодарность такое сыграю! Век не забудете! Отработаю!
Но его благодарный порыв резко пресек Сид. Он замахал рукам и решительно вышел из-за стойки бара.
– Эй! Здесь нельзя! На улицу иди! Здесь люди.
Ничуть не смутившись, Онищенко, кланяясь, выскочил за порог гостиницы и там, на улице, обрушил на замлевший от пекла город гимн страны, одна из горных республик которой когда-то неосмотрительно признала его своим заслуженным артистом. Из окон время от времени со звоном вылетали мелкие монеты и весело подпрыгивали на асфальте.
Роман смущенно слушал, не поднимая головы, а Сид с укоризной в глазах собирал со стола посуду и крошки.
Музыкант живенько собрал монеты и, не переставая кланяться, засеменил по раскаленной от солнца улочке в соседний квартал высотных строений. Там улов обещал быть щедрее: квартир больше, жильцы хоть и беднее, но добрее, как он знал по своему новому опыту.
Роману не хотелось ехать на службу, где был полковник Сузу со своим презрением к бессмысленности славянского хаотического движения и к самому тягостному процессу той же славянской жизни, столь неожиданно демонстрируемым теперь на улице перед отелем трубачом Никитой Онищенко. Он с грустью и в то же время с неприязнью посмотрел ему вслед и нехотя вышел к своей машине, что стояла на открытом паркинге отеля. Напротив, через дорогу, поднимая тучу едкой пыли, притормозил «Митсубиси» Козмаса. Полицейский, пригнувшись, крикнул в медленно опускающееся стекло:
– Эй, русский! Ты что, задвинул службу окончательно? Честные люди уже давно заняты делом. Нас с тобой, правда, как раз другой тип человечества интересует…
Роман приветливо махнул Козмасу рукой. Машина полицейского сорвалась с места и, сопровождаемая шлейфом мелкого графия и песка, влетела на стоянку. Козмас вышел из нее и, потягиваясь, словно ехал очень долго и теперь разминал затекшие мышцы спины, подошел к Роману, стоявшему около своего «Нисана».
– Какая от меня польза, если я ценю лишь процесс, а он, этот, как его… полковник Сузу, кажется – лишь результат. Разве мы можем сработаться? И вообще, приятель, по-моему, мне пора домой. Начальство заждалось.
