Роман вздрогнул, словно в яви, увидев черного одноглазого кота, стерегущего девственный звериный порядок в древнем монастыре. Клыки, когти, дыбом шерсть, мудрый вызов в единственном оке и последнее, милостивое предупреждение в благородной уступке дороги к спасению. Страх тогда обнажил суть Романа, которую он, оказывается, не знал сам, неожиданно оглушило осознание общего Закона для всего живого о неприкосновенности жизненных пространств и священных территорий власти.
Роман тряхнул головой, поддал газу, наращивая скорость. Машина провалилась в глубокую долину, свернув с основного пути, и понеслась к далекому хребту, раскинувшемуся так широко, словно тот не ведал, что рожден на острове, а не на бескрайнем материке. Радостно и тревожно ухнуло сердце.
Омо мелькнул первый раз внизу, в ущелье, когда машина, натужно рыча, уже карабкалась на каменистый хребет. Белые стены, окружающие храм, красная черепица крыш и прямоугольная, похожая на карандаш, башня колокольни разом метнулись ввысь от подножья хребта и мгновенно исчезли за скалой. Роман вытянул голову, ожидая узреть их вновь, но уже в окружении разноцветья одноэтажных и двухэтажных домов, милых, словно бутафорских, и древних, как сама земля, тенистых садов, узких, кривых улочек, серого дымка из трубы харчевни. Наконец, все это вновь стрельнуло разом из глубокой пропасти и больше не таяло и не исчезало. Дорога словно рухнула вниз, в ущелье, и машина доверчиво нырнула в жизненное пространство Омо. Почти сразу под колесами застучал булыжник, мелькнула аллея главной улицы и пустая стоянка за крупным для этих мест зданием, сбитым из тяжелых круглых камней. Роман вышел, разминая ноги. Хлопнул дверцей и, переваливаясь с ноги на ногу, лениво, чтобы не привлечь к себе излишнего внимания местного общества, пережидающего дневной зной в тени своих домов, обошел здание. С другой его стороны, вдоль главной улицы, на верандах и коротких галереях, под сенью виноградников и ярких современных тентов прижились старые кофейни. Напротив них целомудренно прикрывались ажурными занавесками витрины лавок с серебряной утварью и кружевами скатертей, платочков, ночных рубашек и блуз. В густой тени, кажущейся черной от безумного контраста солнечного света и темноты провалов в крошечные лавочки, сидели молчаливые старухи, их узловатые руки были сложены на круглых животах, на темных передниках, а маленькие черные глазки приезжего следили за фигурой, запоминая каждое его движение. Старух нельзя было обмануть или удивить. Они, не сходившие с порогов своих лавок десятки лет, как их матери и бабки, знали о большом, далеком мире все, что требовалось знать, потому что и их маленький мирок и тот огромный, что начинается за хребтом, жил по одному всепоглощающему Закону, представленному на их главной площади монастырским храмом и стройной колокольней. Все измерялось по единственной шкале, которой чуждо было всякое лукавство. Человек гол от рождения, а все остальное ему дает суетная жизнь на очень короткое время.
Роман шагнул на террасу, что была ближе всего к монастырским воротам, венчавшим улицу и круглую площадь, и сел за деревянный стол, покрытый желтой крахмальной скатертью. Рядом вырос средних лет киприот с черной густой гривой мелкого беса, с маленькими, аккуратненькими, словно нарисованными, усиками под длинным тонким носом.
– Кофе… греческий. И воду! Жарко! – сказал Роман.
