Но если приспичит – что поделаешь. В конце концов, пять лет воздержания. Никто не осудит.
– Лиза, что с тобой? – серьезно спрашивает Дима.
Ответ в стиле «вопросом на вопрос» – это антисемитский стереотип, меня он не устраивает.
– Кто здесь еврей – ты или я? – парирую я.
– Мы вроде хотели что-то расследовать…
– Это сон. Мы можем растягивать и сжимать время, как нам угодно. Все с тобой успеем. Сейчас я хочу с тобой поговорить. Мне это необходимо.
– Хорошо. Жеглов, – коротко отвечает Ростовцев.
– Обоснуй, – требую я.
Он залпом осушает свой стакан и рассуждает:
– В лице Шарапова и Жеглова мы имеем столкновение двух противоположных мнений о приоритете справедливости над правом. Это дилемма из области этики, а что мы в первую очередь знаем об этих проблемах? Они диалектичны.
– Не соглашусь, ты слишком категоричен. Не все, – я вставляю свое замечание и подливаю ему еще.
– Я знаю, что ты хочешь сказать – существуют базовые категорические императивы, сама суть которых проблематизирует диалектичность морали. Но в отрыве от жизни наступает сложность с их не то что реализацией, а определением. Ты помнишь, что там у Канта?
До Илии ему, конечно, далеко, но Дима старается. Я отвечаю по памяти:
– «Поступай так, чтобы максима твоей воли могла бы стать всеобщим законом».
– Ой, как понятно. Гитлер примерно так и поступал. Прикладывал колоссальные волевые усилия, чтобы все жили по всеобщим законам Третьего Рейха. Нужно было просто разделить людей на сорта – к людям второго сорта применять нравственные императивы абсурдно, как мы не применяем их к курам и свиньям.
– Какие определения ты предлагаешь?
– Никакие. Пусть философы дают определения. Мы, простые люди, и так проживем, по наитию.
– А если что попроще? Не убий? – я провоцирую его, и успешно. Ростовцев быстро вливает содержимое стакана в горло и жестом показывает мне налить еще.
– В каком смысле «не убий»? А если человек настолько сильно страдает, что просто не может жить. Полностью парализован, например? Можно прекратить его мучения?
– Зависит от каждого конкретного случая…
– Вот! «Зависит». Значит, нет однозначного ответа. Или аборт. Здесь речь идет не просто о человеке, а о невинном ребенке. Где проходит граница допустимости убийства ребенка? Пока он в животе у матери – его можно убить, а как только вылез – сразу нельзя. А почему? Где та граница, за которой сперматозоид и яйцеклетка становятся полноценным человеком? Ученые спорят, с какой недели после зачатия он уже что-то чувствует. Но сам подход к установке границы абсурден – вот в 23:59 его можно убить, а в ноль часов, ноль минут – уже нельзя.
Ростовцев специально встал на эту скользкую дорожку – чтобы отвлечь меня и замылить вопрос.
– Дима, ты что, политик? Не уходи от ответа.
– Лиза, я тебе именно что отвечаю. Ты же просила развернуто, так терпи. В этом вопросе церковь наиболее последовательна и принципиальна – якобы наш самый «мракобесный» институт. Она просто говорит – жизнь священна, нельзя отнимать и все. Только если есть угроза для жизни матери, потому что ее жизнь священна тоже.
– Ты считаешь, у православной церкви монополия на истину?
– Нет. Я не православный, и не воцерковленный. Кстати, а что говорит твой ребе?
Забавно. Делает вид, что не знает, что я неверующая.
– У меня нет никакого ребе.
– Ну, в принципе, в иудаизме что говорится?
– Да то же самое.
– Вот! Вот он, значит, императив! А теперь скажи – осудишь женщину, сделавшую аборт, узнав, что ребенок будет иметь тяжелейшую инвалидность, испытывать страшную боль и жить ему суждено не больше двух-трех лет? Или другую женщину, зачавшую во время группового изнасилования?
