Вюртембержцы варили рожь, ячмень и гречиху, пока зерна не разбухнут, потом очищали их от шелухи и ели получившуюся кашу. Пытались они и молоть рожь вручную, растирая зерна каменными жерновами, но эта работа была не для слабых рук; даже часто сменяя друг друга, хорошей муки получить было нельзя, из раздавленных зерен кое-как выпекали плотный, тяжелый хлеб. Вместо давно забытого масла в похлебку стругали сальные свечи, вместо соли пытались употреблять порох; уголь и сера всплывали черными пятнами на поверхности кипящей воды, их осторожно снимали ложкой, но растворившаяся в вареве селитра придавала ему острый, едкий, неприятный вкус. После такой пищи постоянно хотелось пить и ощущались неприятные позывы в животе, так что понемногу приучились обходиться совсем без соли. Зато немцы каким-то чудом сумели сохранить стадо скота, собранное еще за Неманом. Конечно, за долгий путь по летней жаре и без пастбищ коровы и овцы превратились в ходячие скелеты и больше напоминали драных кошек, но и эти мослы были гораздо вкуснее, чем мясо павших лошадей, которое поедали французы и поляки, а говяжий бульон немцы пили, как чай или кофе. Однако спали они на голой земле, тогда как домовитые поляки соорудили себе землянки, крытые хворостом и дранкой, и разводили в них огонь, выпуская дым через особую дыру.
Анри Бейль возвращался в Москву, мысленно составляя отчет для генерал-интенданта. Доходят ли все эти жалобы до императора? А может быть, Мелани всё же удалось выбраться проселками, и она теперь на пути в Париж?..
* * *
В большом зале было темно; хрустальные подвески огромной люстры вспыхивали быстро гаснувшими искорками, отражая язычки свечей из канделябра на столе. Император казался осунувшимся и нездоровым, под его глазами залегли густые тени. Кратко обрисовав сложившуюся ситуацию, которая была известна генералам и так, он изложил свой план: сжечь то, что осталось от Москвы, и выступить через Тверь на Санкт-Петербург, отправив маршалу Макдональду под Ригу приказ направляться туда же.
Наступила тишина, нарушаемая лишь тихим поскрипыванием сапожной кожи, когда кто-нибудь переступал с ноги на ногу.
– Мы покроем себя славой на глазах у всего мира, завоевав в три месяца две величайшие северные столицы!
– Он хочет погубить нас всех до единого!
Фраза, произнесенная шепотом одновременно с восклицанием Наполеона, всё же перекрыла хриплый голос императора. Тот резко обернулся, переводя свои близорукие глаза с одного размытого пятна на другое и пытаясь определить, кому принадлежал шепот. Коленкур решился:
– Сир, если вашему величеству было угодно собрать нас здесь в этот час, чтобы выслушать наше мнение, я позволю себе заметить, что начинать новую кампанию накануне зимы с уставшей, голодной армией и с неприятелем в тылу было бы крайне неосторожно…
– Что вы меня пугаете вашей зимой? – Наполеон сделал сердитый жест рукой. – В Фонтенбло в эту пору бывает холоднее, чем здесь! В Польскую кампанию нас не испугали ни снег, ни слякоть; мы разбили русских и сделаем это снова!
Наткнувшись опять на стену из молчания, он усталым голосом велел всем удалиться.
Через несколько часов император вызвал к себе одного Коленкура. Стоя лицом к окну, со сцепленными за спиной руками, он ровным тоном просил бывшего посланника в России отправиться к царю и обсудить с ним условия, на которых тот согласится заключить мир. Арман услышал стук своего сердца. Понимая, что окончательно губит себя, обер-шталмейстер всё же возразил, что это бесполезно: император Александр не желает говорить о мире, две предыдущие попытки не удались, третья лишь даст русским понять, что французы находятся в затруднительном положении, и поощрит их выставить свои условия.
