Мама стала худенькой и бледной. Тёмные и обычно блестящие волосы тоже угасли в период её неожиданного стремительного угасания. А до болезни они мерцали, словно в них запутались звёздные искры. Она сняла с волос, предельно затянутых в жалкий хвостик и остриженных совсем недавно, свой светлый, изумрудного оттенка воздушный шарфик от солнца, и он лёг на её заостренные плечи. Мама практически ничего не ела в последние дни, но став полупрозрачной, она так и осталась для дочери самой миловидной женщиной в мире. Феей без возраста, ожившей со старой антикварной открытки с обтрёпанными уголками, печально облинявшей, размытой, брошенной в мелкую мутную лужу обыденности. Это также мучило Ксению в последнее время. Была ли мама обесценена отцом постепенно, что случается со многими любящими? Или она изначально пребывала в абсолютной своей неоценимости тем человеком, с которым и проживала, – или уже прожила? – свою жизнь? Не от этого ли и болезнь без внятного диагноза? Или диагноз есть, но не озвучен в силу причин, не подлежащих раскрытию?
Со сдавленным внутри себя отчаянием, не давая ему выхода, Ксения разглядывала маму. Время от времени она прижималась губами к маминым завиткам на виске, даже этими прикосновениями улавливая её необратимое истончение и то, о чём страшилась и думать. Некий мертвящий дух входил в её ноздри, когда она максимально приближалась к матери. Шарфик казался кружевной тенью листвы на лёгком домашнем платье, слишком избыточном для её фигуры. Хотя все мамины платья стали для неё просторными, – ненужным текстильным хламом, выбросить который у Ксении рука не поднималась. Как будто выбросив их из маминого встроенного шкафа, она изгонит вслед за ними и саму маму прочь.
Ксения вздрогнула, отгоняя ужасающие, не мысли, а образы, совершив отгоняющий жест рукой, как отгоняют зловредную мошкару. Принялась жадно впитывать в себя глазами, дыханием живую мать, сидящую рядом. В меру высокий гладкий лоб, идеальные дуги бровей, тонкий носик. «Женщина – мечта, не нашедшая своего мечтателя», – вот что подумала Ксения. Верхняя губа мамы, трогательная по виду, шевелилась, потому что мама что-то произносила про себя. В своей болезни она казалась маленькой, и её хотелось прижать, утешить, спасти. Она была из тех людей, глядя на которых, легко представляешь их в детстве. И Ксения обхватила её, как будто сама была её матерью. Если бы было возможно, она отдала бы ей половину своей жизни, больше половины. Ведь ей самой предстояло жить бесконечное, как ей мнилось, число лет. Но кому могла дочь предложить эту невозможную сделку?
В тени было зябко, не Ксении, а маме, и Ксения, поняв это, вытащила мамину накидку крупной вязки из-под неё и укутала плечи мамы в разноцветные рукотворные листья. Так укутывают ребёнка, бережно. Мама прижалась к ней.
– Не хотела говорить. Но расскажу… – мама смотрела на противоположный берег, следя за тем, как птицы перепархивали с ветки на ветку, иногда внезапно искрясь своим оперением при быстром перемещении, когда попадали в солнечный луч, пробившийся сквозь высокие кроны клёнов.
Кто такой Генрих?
Мама вздыхала как-то особенно тихо, но от того ещё мучительнее, – Последнее время, когда я засыпаю, но мне всё кажется, что я не сплю, ко мне приходит один человек. После пробуждения я не могу вспомнить его лица, но он настолько родной мне. Он так и говорит, что любил и любит меня, ждёт меня. И мои дети ждут меня.
