Человек в дорогом пальто с барским меховым воротником читает вслух:
– «…Вся борьба с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности в Москве будет вестись Московской ЧК.
Согласно постановлению президиума и пленума Московского Совета коллегия МЧК утверждена в следующем составе: председателем – Дзержинский, заместитель – член президиума Московского Совета Бреслав, члены коллегии Юровский, Манцев и Мессинг…» – читавший замолчал, посмотрел на стоящих рядом людей.
– Это как же, господа, новая охранка?
– Господа на Юге, – сплюнул цигарку человек в зимней кепке с наушниками и просмоленной куртке, – только не охранка, а охрана Москвы от всякой сволочи.
Стоявший рядом мужчина, в офицерской сизой шинели без погон, в фуражке со следом от кокарды, усмехнулся: посмотрим, мол. Поднял воротник и пошел по Спиридоньевке навстречу ветру. Спина прямая, идет легко, левая рука у бедра, по привычке невидимую шашку поддерживает.
Хоть и день, а Спиридоньевка словно вымерла. Пусто. Да и какой нормальный человек без особой надобности на улицу полезет? Разбойное стало время, опасное. Да и холод собачий.
Офицер свернул со Спиридоньевки к Патриаршим прудам.
Раскачивает ветер жестяной знак с номером шесть. Скрипит он. Трется об осыпавшуюся штукатурку.
Арка двора узкая от сугробов. Тропинка чуть вытоптана. Ветер налетает, лепит шинель к ногам, под воротник забирается.
Через двор в сугробах – к дверям.
В прихожей и отдышаться можно. Здесь хоть ветра нет.
Опустил воротник. Фуражку поправил и легко взбежал на второй этаж. Знакомая дверь. Табличка медная. На ней вязью «А. А. Копытин. Коллежский асессор».
Дернул рукоятку звонка.
Дверь распахнулась. На пороге стоял Лапшин:
– Вы Алексей Федорович?
– Точно так.
– Прошу, прошу. Заждался вас Виктор Алексеевич.
Шагнул Климов в прихожую. И даже знакомый запах почувствовал. Навечно, видимо, въелся в эти стены горелый сургуч.
А навстречу, улыбаясь, раскрыв широко руки, шел Виктор Копытин. Лучший его, Климова, друг по военному училищу.
Они обнялись и долго стояли, прижавшись друг к другу. Время прошло. Да какое. Война, окопы, атаки, отступления. Потом революция. Их молодость совпала с девальвацией человеческой жизни. Поэтому особенно здорово было ощущать руки верного друга на своих плечах.
– Ну пошли, пошли, – сквозь слезы выдавил Копытин и дернул щекой.
В маленькой гостиной ничего не изменилось с тех далеких дней, когда Алексей Климов еще юнкером приходил сюда.
Только вот друг его, Виктор Копытин, не был похож на молоденького юнкера Александровского училища. Лицо его затвердело, складки у рта обозначились, седина появилась, и глаза стали другими – прозрачными, с сумасшедшинкой, как у кокаиниста.
Стол по нынешним временам обильный. Консервы, сало, колбаса.
– Вот только водки нет, – дернул щекой Копытин, – так что, Алеша, пить «шартрез» будем. Помнишь, как мы его на Пасху у Олечки Васильевой пили?
– Когда это было-то, Витя, в другой жизни. А помнить помню все, будто вчера.
– У меня, господа, – вмешался в разговор Лапшин, – на напитки тоже память крепкая. Где чего хорошего выпил, помню.
Он, ловко орудуя ножом, потрошил коробки с сардинами.
Копытин посмотрел на него, быстро, словно случайно, и Лапшин замолчал…
– Ты бы пошел, Трифон, отдохнул в другой комнате, музыку послушал, – сказал Копытин.
Лапшин встал, налил в стакан до краев тягучего «шартреза», прихватил сала и вышел.
