— Стеснительный нашелся, — ворчит моя соседка, глазами пробежав по полкам. — Вон тот зеленый флакон — мужской гель для душа. А шампунь… Можешь взять тот, что наверху. Он от перхоти с ментолом. Или в черном маленьком флаконе. Мумие. Полезно.
— У меня нет перхоти.
— Будет! — отвечает она так, будто в этих нескольких звуках зашифровано древнее проклятие.
Не девчонка, а дурман. Почище сигарет и пива. Предел ее мозгоклюйства не имеет границ, как тот же спирт меру в градусах.
Схватив ее за локоть, затаскиваю в кабину — прямо под бьющий сверху поток.
На секунду она теряется. Я слишком близко. Ворую ее рваное от волнения дыхание. Упиваюсь встрепенувшейся в больших зеленых глазищах паникой. Разомкнув губки, прикрывается от меня полотенцем, словно боевым щитом, и тягуче опускает взгляд на мою грудь.
— Я не одна из твоих вешалок, Барс, — произносит едва слышно.
— Ты его на полном серьезе любишь? — спрашиваю требовательно, наблюдая, как вода смывает с ее милого личика грязь. Обнажает светящиеся свежестью розовые щечки, аккуратный носик, мелкую темную родинку над пухлыми губками.
Она не спешит с ответом. И в глаза мне не смотрит.
— Помнишь наше с ним первое свидание? Это не он меня пригласил, а я его. — Опять поднимает лицо и с вызовом глядит на меня. — Как думаешь, нравится ли он мне?
— Допустим, нравится. Даже после того, как кинул тебя сегодня с твоими проблемами. — Наступаю на нее, заставив спиной прижаться к стене. Руками отрезаю пути бокового отступления. — Влюбишь ты его в себя. А дальше что? Будешь поддерживать ваши отношения на плаву за счет «он мне нравится»?
— Это лучше, чем сидеть на пороховой бочке с парнем, который сам не знает, чего хочет от жизни.
От желания придушить ее за такие слова зубы скрипят. Поборов его чуть ли не через силу, склоняюсь ниже и вдалбливаю этой дурехе:
— Пинкодик, ну ты же совсем молодая. Тебе всего двадцать. Куда ты спешишь?
— Когда моя мама была в моем возрасте, ей цыганка нагадала не выходить замуж за того, кого она выбрала. Не торопиться. Подождать судьбу свою. Мама не послушала. В итоге мы со Стефой росли без отца. Потому что родители все равно развелись. Я не хочу наступать на те же грабли. У меня отведен срок. Через полтора месяца мне исполнится двадцать один. Если я не выйду замуж…
Прикладываю палец к ее губам, чтобы больше не слышать этот бред. Хочется сжать ее в маленький комочек, положить в карман и ждать, пока он созреет для взвешенных решений.
— А что, если где-то рядом есть другой парень? И ты нравишься ему? Черт, вдруг он без ума от тебя? Просто не признается.
— Тогда он трус.
— Может, ему кто-то извне запрещает любить.
— Барс, кончай! Нет этого парня…
Убираю с ее щеки прилипшую прядь ярко-розовых волос, уже буквально лбом касаясь ее головы, ощущая жар ее тела, презирая Цукермана и…
— А я вот морковку проредила! — Приземляет меня посторонний голос. Поворачиваем с Пинкодиком головы к открытой двери. У порога стоит моя бабуля с пучком морковки в руке. Теперь ясно, почему дом был не заперт. Она снова явилась в теплице поковыряться. — По-корейски хочу сделать. Будете?
— Ба! Я голый!
— Я вижу, — невозмутимо отвечает она. — Подрос-то как. И стручок вымахал.
Пинкодик пофыркивает куда-то мне в плечо, отвернувшись от бабули, а та продолжает:
— Девочку-то раздень. Что ж ты ее одетую купаешь? — И закрывает дверь, бурча напоследок: — Как дети малые, ей-богу… Еще и трусишки у порога бросил… Беда с этой молодежью…
