Бесы, которые истошно вопили и цеплялись когтями за стены и потолок, ждали приказа пировать. Они боялись подходить ближе, зная, что одно мое касание может уничтожить их. В глазах тварей стояло нестерпимое желание и голод. Разве я мог оставить своих питомцев без лакомого куска плоти грешника?
– Пируйте, мои дети. И не оставьте ни единой кости от священника.
Я вышел из дома под сопровождение радостных криков бесов, напоминающих вой волков и смех шакалов. Вдали замелькала церковь, послышался звук колоколов, от громкости и мощи которого вспорхнули птицы, сидевшие на ветках. Пока я шел в священное место, пошел снег – сначала пара снежинок, кружась в воздухе, робко упали на рясу и растаяли, но когда зашел внутрь, то непогода разыгралась не на шутку – завьюжило, холодный ветер пронзал тело до костей.
Черти воюют в аду, не иначе.
* * *
– Анна, будь добра, убери с порога огарки свечей. Они будут мешать прихожанам и вызывать недовольство в священном храме Бога.
Я опустил руки вдоль тела и едва заметно поклонился монахине, боясь, что кожа предательски может разойтись на спине и отвалиться. Старушке было лет шестьдесят, она была облачена в черные одеяния, поверх которых виднелся белый фартук, повязанный на плечах в тугой узел. Светлого оттенка косынка скрывала пепельные волосы; лицо, покрытое глубокими морщинами, не потеряло привлекательности, присущей настоятельнице в молодости. Почти что выцветшего оттенка глаза едва сохраняли голубоватую оболочку; чуть вздернутый вверх нос, плотно поджатые губы, около верхней виднелась родинка, напоминающая дождевую каплю. Монахиня молчаливо исполнила просьбу, забрав небольшую деревянную коробку с огарками свечей, и удалилась, даже не кинув взгляда в мою сторону.
Я давно наблюдал за настоятельницами этой церкви, и, к счастью или сожалению, ни в одной из них не было ни намека на пороки, за которые можно наказать и отправить на суд праведный. Все как одна всей душой верили и любили Бога, который подпитывал собственные силы преданностью своих смертных подданных.
Между лопаток будто заскребли когти сотни бесов. Я в последний момент подавил улыбку, расползающуюся по лицу, словно яд по венам, и обернулся, увидев, как сквозь бушующую непогоду пробирается мужская чета семьи Азаровых. Ефим, отец Григория, поджал голову и пытался рукой прикрыться от снега, который норовил пробраться через одежду и окутать тело своей устрашающей холодностью. Рядом семенил Андрей, жадно хватающий морозный воздух ртом, едва поспевая за родителем. Нельзя было не заметить сходства отца и сына – у обоих черствые сердца и изничтоженная душа, которая не испытывала никаких чувств, кроме зависти и гнева. Но если Ефим со временем научился контролировать их, то Андрей едва ли мог управляться с грехами, выказывая их как великий трофей.
Я не запоминал лиц – не было необходимости. Главная способность заключалась в том, что душа, обнажаясь перед прислужниками ада и рая, показывала истинную сущность каждого смертного, и чем больше грехов поселилось в его нутре, подобно рою саранчи, тем более ужасающей она была.
На крыльце церкви послышались мужские голоса, которые о чем-то спорили, удар сапог о деревянный настил, позволяющий стряхнуть снег с обуви. Дверь со скрипом открылась, и зашли Андрей и Ефим. Мужчина при виде меня поджал губы и сухо кивнул. В нос ударил едкий запах вины – жженая свеча, тлеющий фитиль которой отравлен мышьяком. Андрей был более сговорчив – учтиво склонил голову и поприветствовал, припав губами к перстню на моей левой руке. Я едва сдержал стон раздражения, увидев, как аура мальчишки разрасталась и превращалась в обезображенное существо, вместо сердца – дыра и огромный червь, который прогрызал плоть дальше. Тварь с каждым укусом становилась толще – шкура была покрыта бледной слизью, движение давалось ему все сложнее, а голод становился сильнее.
