И третья – в ряде случаев и для ряда категорий лиц наказание за реальное преступление, как нечто весьма серьезное и тяжело переносимое, в этом случае практически заменяется чем-то вроде легкого порицания с незначительными ограничениями привычного образа жизни. Особенно, если постоянным местом жизни осужденного таким образом за мошенничество является не тесная квартирка в хрущевке, а особняк в несколько тысяч метров жилой площади где-нибудь на Рублевке. Тем более, что к «нетяжким» отнесены и такие виды опасных и жестко пресекаемых в цивилизованном мире преступлений, как финансовое мошенничество… Очевидно, эта «гуманистическая» мера – прямое следствие длительного лоббирования вульгарно-либеральным (финансово-мошенническим) сообществом идеи отказа от лишения свободы за «ненасильственные» (прежде всего, финансовые) преступления…»
В свое время в системе ГУЛаг существовало разделение зэков на социально-близких и социально-чуждых. Чуждыми оказывались классовые враги: «кулаки», священство, дворяне и т.д. – политические. Уголовники же, происходившие из «пролетариев», попадали в категорию социально-близких, что позволяло им пользоваться неизменными преференциями перед политическими, лишенных всяческих прав.
Социально-близки уголовники оказались власти с первых дней революции, когда Временное правительство выпустило их из тюрем, отдав им на разграбление всю Россию. Еще ближе оказались они власти большевистской, делавшей ставку на шваль, как декларировал Ленин. Уголовники стали властью и стали составлять законы под себя. Сама идеология строилось на том, что уголовник лишь жертва среды, и не он виноват в том, что встал на преступный путь, но доведшие его до этого классы-эксплуататоры. Эти идеи озвучивались видными большевистскими юристами.
Естественно, нашел себе отражение такой подход и в законодательстве. Если политические получали сроки по 10-25 лет, если за кражу у государства (приравниваемую к политике) давалось в среднем по 15 лет, то за кражу у частного лица (в том числе, грабеж квартир) преступник мог отделаться всего лишь годом заключения.
Вышеуказанное положение приводило к подлинной эпидемии краж и грабежей, о чем свидетельствуют многочисленные воспоминания. Вот, в частности любопытный эпизод из воспоминаний княгини Н.В. Урусовой, относящийся к последним предвоенным годам: «По улицам ходить страшно. Такое воровство, такие разбои, о которых и не слыхано, думаю, ни в одной стране. Подрежут сумку бритвой или карман и все вытащат так ловко, что и не почувствуешь. Если вы видите, что у кого-нибудь крадут, сказать не можете. Вас в лучшем случае если не убьют через день-два сообщники воровских шаек, то изуродуют. Я знаю факт, когда неосторожная девушка крикнула: «Гражданин, у вас из кармана тянут». Не прошла она нескольких шагов, как мальчишка лет 16-ти бритвой срезал ей нос и скрылся. Бывало, если боишься чего-нибудь и увидишь царского солдата, то чувствуешь опору и защиту, но в советах, если вы одна на улице и идет красноармеец, то быстро, кто верит, творит молитву, а неверующий от страху замечется, чтоб скрыться. Пусть опровергает, кто хочет, а это истинная правда». Знакомая картина, не правда ли? Не такую ли наблюдаем мы сегодня? Не так же ли опасливо запираемся на все замки и озираемся по сторонам, ожидая нападения? Не так же ли зачастую инстинктивно переходим на другую сторону улицы при виде сотрудника МВД?
