Обершарфюрер не знал, что во время Второй мировой войны, ближе к концу, американская авиация беспощадно уничтожила фабрику «Бехштейн», сжигая все склады с продукцией. По принципу: лес рубят – щепки летят, война все спишет. Почти никто не сомневался, это был специальный социальный заказ его американского конкурента «Стейнвея», чтобы установить единоличную власть во всем мире. И когда, еще не потерявшие совесть американцы и англичане стали возмущаться:
– Господа, что же это?! Имейте совесть, сколько можно! Чем уж вам «Бехштейн» так сильно насолил, вы что делаете, изверги!?
Президент Рузвельт, выступая по радио, объяснил этот факт уничтожения политической необходимостью, и что, оказывается, еще до войны супруга президенты фирмы «Бехштейн», Хелена Бехштейн, лично спонсировала нацистскую партию Гитлера. И что это было «очень аргументированное, жизненно-важное решение» в целях свержения нацизма. Разумеется, что после войны «Бехштейн» возродился заново, из пепла, как птица Феникс, но сколько всего было утеряно, уехали многие мастера, увезя с собой секреты производства, традиции!
Юрий в полумраке тихонько сел на стул перед роялем, положил руки на него сверху, будто впитывая и пропуская через себя все, что, как человек со сложной судьбой, пережил инструмент. Потом полилась музыка. Тихо и мягко поначалу, она потом разлилась половодьем, то гремя громами, по стихая до шепота листьев на легком ветру. Кудашев играл, закрыв глаза, руки сами находили знакомые октавы. Он, унесся в магии музыки сквозь расстояние, не имеющее измерений. В привычный мир, в свой дом. Он почувствовал в музыке тепло матери, уверенную силу отца, горечь утраты…
Он просто играл, не понимая, что играет. Это играло его сознание, душа. Пальцы бегали по клавишам, звуки неслись по пустым коридорам, вызывая недоумение ребят, услышавших звуки музыки, перебившие хриплый телевизор. Маша первая услышала рояль, сердцем почувствовала, что он. Да кому же еще? В памяти еще свежа была ночь, когда он играл ей на гитаре. Она вскочила из-за стола и метнулась к двери. Участники застолья переглянулись и, не говоря ни слова, сорвались ей вслед.
Михаил Огинский писал в 1794 году свой самый знаменитый полонез ля минор, покидая Речь Посполитую, после подавления российскими войсками восстания Костюшко, в котором он принимал участие. Он назвал полонез «Прощание с Родиной». Именно он звучал в этом маленьком зале с неважной акустикой. Кудашев, проиграв все три минуты произведения, без перерыва, начал его снова, окончив второй проигрыш, замер. За спиной щелкнул выключатель, ослепив светом, гул голосов и настоящая буря аплодисментов. Не поддалась общему восторгу только Маша. Она не сводила глаз с лица Юрия, блестевшего от слез. Поборов секундную оторопь, она бросилась к нему и обняла сидящего у рояля друга. Он спрятал лицо у нее на груди и как-то по-детски, протяжно всхлипнул.
Почти никто не заметил состояние новоявленного пианиста, кроме разве что Оксаны, которая, не смотря на не двусмысленные слова подруги, продолжала вожделенно посматривать на Кудашева.
– И кто тут столь замечательный исполнитель полонезов? – раздался громкий, резкий голос за спинами ребят, обступивших Машу и ее друга.
В помещение музыкального кружка вошла пожилая, сухонькая женщина лет семидесяти, с не по возрасту прямой спиной, строгим морщинистым лицом и собранными в аккуратный пучок сзади, седыми волосами. Держалась она уверенно, по-хозяйски. Не броское, но аккуратное, синее длинное платье под горло, было старомодно, но по-своему элегантно. Видно было, что когда-то, в годы молодости, была она ослепительно красива.
