Разин отбросил его в сторону на мокрый снег.
– А таперича слухай меня, змеёныш! Я тобе ясаулом сделал, я ж с совету и сгоню! Ты мени поартачься тутова исчо. За аким хреном увязалси? Казачье войско енто тобе – не кабак, да не шутовской сброд! Войну вершить идём! Пикнешь исчо що нить поперёк мени, снесу саблей твою вшиву головёнку! Усёк?
– Еть! Казачки′, да що ж творитьси-то!!! – Хмур вскочил на ноги и заорал, что есть мочи, желая привлечь внимание прочих казаков. Он удачно выбрал момент. Филька как раз перестал петь, – Мы за нимо пошли, а он почище царя-мучителя будеть! Я тобе тутова не на каторге! Пошёл ты в сраку чортову! Я тобе не холоп!
Люд вокруг замер. Казаки, ещё недавно беззаботно гулявшие и певшие песни, теперь безмолвно наблюдали за картиной. Прочие ясаулы, что пришли с Разиным с Зимовейской тоже не подали голоса. Но Разин знал их, а они его. Видимо, знали зимовейские казаки и то, что должно было случиться дальше.
Сабля атамана описала полукруг, и голова Хмура полетела в сторону, оставляя красные брызги на грязном весеннем снегу. Кровь запачкала Фрола, и тот вскрикнул.
Разин оглядел безмолвствующую голытьбу.
– А таперича послухайте мени, казачки′! Откель вы прибились, я смекаю! Вы усе аль холопы, аль колодники бёглые. Вы пришли на Дон усе за волей, и ноне волю обрели. И я не царь вам, да не боярин! Для тех, кто не сведущ – я атаман! А идём мы не на гульбу, а за зипунами, и тутова слово первое – моё! Ежели кто не желаеть, я не неволю! На Дону хоть в бедноте, да в ладу и мире пожити – усё можно! Но коль собрались до походу, то слухайте мени да ясаулов! Усё! Уходите, кто желаеть!
Казаки стояли в тишине. Никто не проронил ни звука. Разин оглядывал их лица, где читались испуг и трепет перед грозным атаманом. «От бояр тикали, що пороли их! Токмо такову кровь и видали!» – понимал Разин. Понимал он и то, что большая часть этих людей не умела воевать и не умела убивать. Но именно ему нужно было обучить их войне. Других людей для похода не досталось. «Но аки ж мени сдержать их, коль оне и труда, и крови трухают?» – задался вопросом атаман.
Разрядил обстановку Филька.
Аки у нас на Дону
Жизнь была весёла.
– заголосил он.
Чернява моя,
Черноброва моя,
Черноброва, черноглаза,
Раскудрява голова!
– поддержали его несколько голосов, а потом все постепенно снова пустились в пляс.
Жизнь была весёла,
Атаман хороший.
Атаман хороший,
Ясаулы бравы.
– выводил певец, дальше в хоре слилось уже больше сотник глоток.
Чернява моя,
Черноброва моя,
Черноброва, черноглаза,
Раскудрява голова!
Разин повернулся к огню. Ус, предваряя события, развёл руками и сразу же сказал:
– Ну, що хошь, Степан Тимофеич, токмо енти человеки, нема других.
– Да, я-то ведаю, Василий, вот токмо акого ж чорта ты мени ентого Хмура в ясаулы навязал?
– Навязал с того, що чернь его любить!
– И що ж таперича чернь? Тикать станеть?
– Ясен хрен! – усмехнулся Шелудяк, – Да тамо ужо кто-то в портки надристал, покудова ты сабля блистал.
– Тьфу! Второй дед Петро мне тутова нашёлси! – сплюнул Разин.
– Вот кто тады от атаманова виду дриснул, тот ночью и в бега сдристнет… – вздохнул Черток.
– А, поди, сяк и краше! – заметил Харитонов, – Нема будеть ртов лишних!
– То-то оно верно! – настаивал Шелудяк, – Да кому струги-то переть?
– Рано плачетесь, ясаулы! – перебил Ус, – Ну, стикает четыре аль пять десятков. Иначие хоть трухают, да пойдуть дале! Послухайте, вот углядите завтра ж сами!
