Прогресс - страница 2

Мы отдыхали в Крыму с бабушкой, когда произошло то, о чем я начал полстраницы назад. Это были шестидесятые годы оттепели, и к нам приехал на три дня, якобы в командировку, папа мой, Лев Александрович. Когда он уехал, на коммунальной кухне, где столовались все жильцы конуренок, сдаваемых на лето, возникло нечто, переходящее в крик, который оборвался на самой высокой ноте, когда Марья Ильинична тихо спросила:

"Ты кого, сука, жидами обозвала?"

Потом я вышел из комнатки. Смотрю, на меня зверем ее внук надвигается. Я его хлоп по лбу ладонью – покатился он. Этот внук такой визгливый был, тощий, как сопля. Из Норильска они приехали. Бывало, проиграет в бадминтон, так ракеткой об землю тресь и на меня с кулаками, я ему ладонью хлоп по лбу, подбирай, мол, воланчик из кустов, а тот опять в драку норовит. Мне было стыдно за его поведение. Я был очень воспитанным мальчиком и не представлял себе, что можно кого-то бить, но это оказался мой первый опыт. Каждый раз, когда Люсик, так его звала бабушка, обижался на проигранную игру, будь то бадминтон, карты или шахматы, он бросался в драку и получив два три тычка, успокаивался, как будто ничего не происходило. Только диоптрии его очков высвечивали лютые чувства. Когда в очередной раз мы играли в пинг-понг, он бросил в меня ракетку, я подошел и ударил кулаком в эту его рожу. Меня тогда не учили драться, но я бил инстинктивно прямым ударом в то, что вызывало во мне протест, обиду и бессилие, в понимании того, что по-иному ничего не докажешь. Его очки отлетели в сторону, челюсть зависла, из носа брызнули капли крови на белоснежную майку. Я жутко испугался, еще больше переполошились наши бабушки. Никто никого не обзывал после, но и дружить мы не стали. У меня появился друг Костик из Киева, удивительно загорелый. Мы бросались друг в друга черноморской галькой и носили цветы тете Жанне, которая торговала квасом и бочковым сухим вином на пляже поселка Рыбачье. Люсик с бабушкой куда-то переехали, а мы с бабушкой дождались конца августа, расстались с Костиком и, набив фанерные ящики виноградом, отправились на поезде в Москву, где предстояло мне поделиться черноморской добычей со своими второклассниками. Костик провожал нас. Он был на два года старше меня, но ростом мы были одинаковые. Просто я был переростком, но так и не загорел, как Костик, он объяснял это тем, что мог загорать еще в Киеве на балконе. Когда мы отъезжали, из глаз моих лились слезы. Мы переписывались с Костиком, и он обещал, что больше не будет загорать на балконе, чтобы соревнование в загаре на пляже поселка Рыбачье было на равных. Нам не суждено было встретиться.

По дороге в Москву, в душном плацкарте, думалось о том, как порадуются все этому винограду и подаркам, которые мы везем с собой, а бабушка, сидя рядом на откидном сиденье, мне много рассказывала про революцию, как на швейной фабрике работала, пальцы прошивала насквозь, потому что не успевала за всеми. Выносят, говорит, меня из мастерской без памяти, а я иду обратно. Шинели надо было делать для Первой мировой. Потом, говорит, надо было шить для красных, после по фасону, кто уж, как закажет по своей натуре.

Любил я очень крутить педаль на Зингеровской швейной машинке, представляя себя летчиком. Кручу верчу. Все понятно. Лечу. Знать не знаю, что такое Первая мировая. Революции тоже не знаю, предполагаю только, что на стенках должен быть приклеен портрет Дедушки Ленина. Этого портрета я никогда там не видел, как не видел икон, от образов которых меня бросало в дрожь и хотелось спрятаться за бабушкину юбку, когда мы спускались на первый этаж и заходили в гости к тете Тоне, где стояла огромная печь, а за ней открывалась небольшая комнатка с огоньков мерцанием и запахом, который стал понятен после первого моего появления в православном храме.