– Ну и ладно! А я на чердаке переночую. В гробу. Вот только подушку и одеяло мне на веранде оставь.
– Ну ты придумала. Ладно, ежели так. Иди, а то на работу опоздаешь. Платье твоё уж высохло наве… – Гликерия обрывает фразу на полуслове, её глаза расширяются до пугающей величины. – Ах ты ж, зараза!
Она бросается к калитке, отгораживающей жилую часть дома от хозяйственных построек и огорода.
– А-а-а… – кричит Аннушка, хватая лицо руками.
«Ме-е-е», – блеет сквозь зубы Бяшка, шарахаясь от хозяйки. Подол ромашкового платья трещит, и Бяшка трусит в сторону загона с куском шифона во рту.
Лёнька храпит, Аннушка плачет.
***
Ранее утро быстро перетекает в жаркий полдень, полдень перегорает в тёплый вечер, а вечер в томные сумерки.
«Любовь… Счастье…» – это ведь только слова.
«Любишь ли ты меня?»
«Не знаю».
Но когда они выходят из парка, она рада, что именно он держит её за руку. И все головы оборачиваются и смотрят им вслед.
Спугнула! Вот не дура ли? Он целоваться полез, а она: «Стихи сначала читай!». Тьфу! Будто сроду стихов не читала. Обиделся. Довёл до ворот и «до свидания». Ну и ладно! У неё тоже гордость есть.
Скрип, скрип. Аннушка на цыпочках ступает по деревянным половицам. Родители давно спят. Отец, утомлённый плотницкой работой, ложится рано и встаёт рано.
Аннушка схватила с лавки подушку и одеяло и стремглав вылетела в тёмный двор. Окна закрыты, белые накрахмаленные занавески задёрнуты, только квадратики форточек торчат наружу. Аннушка осторожно пошла вдоль дома. Путь ей освещают застрявшая в безразличных сумерках луна, да приглушённый шторками свет в Людкином окне. Тихо как-то по-особенному, словно в дыру провалилась. Но вдруг дунул ветерок в лицо, и сразу зашуршало, заворошилось, зачавкало, и вдали словно кричит кто. Шуршит, понятно, каштан разлапистый, но этот крик вроде и не крик, а стон сдавленный, откуда-то из-под земли. Холодок покрыл спину. Из Людкиного окна раздался короткий смешок и страх сразу улетучился. Лёнька!
Аннушка прошла за дом, закинула моток проволоки на калитку, чтоб не стучала от ветра, и забралась по ступенькам на чердак. На чердаке пахнет пылью, полынью и свежеструганными досками. Новенький гроб отец сколотил для себя, чем страшно напугал мать.
– Ты что ж это, помирать вздумал? – содрогнулась Гликерия, увидев гроб на веранде. – Или мне приготовил?
– Себе, – буркнул отец. – Липа больно хорошая попалась, вишь, доска какая крепкая, вот решил для себя приберечь. Когда-нибудь помирать всё равно придётся, что ж я другим делаю, а себя, значит, без гроба оставлю.
– Ох, сердце зашлось. Не могу на него смотреть. Убери его куда-нибудь, чтоб на глаза мне не попадался.
– Куда ж?
– В сарай… Нет, я в сарай хожу.
– Так, может, на чердак?
– Хоть на чердак, только с глаз долой.
Сквозь прореху в чердачной крыше на гроб просачивается бледный свет равнодушной луны. Гроб и гроб, что ж такого? Просто липа, отец даже лаком ещё не покрыл. Аннушка бросила в гроб подушку, сверху толстое ватное одеяло, стянула с узких бёдер юбку-пудель, которую пришлось впопыхах выкраивать из куска фетра.
Отличная юбка получилась! Конечно, платье ей нравилось больше, но что делать? Квадратный отрез фетра, подарок Таисии на день рождения, давно валялся в комоде ненужным грузом. Ткань была неплохой, фетр – материал хоть и плотный, но достаточно лёгкий, смущал только рисунок. Кошечки и собачки были «разбросаны» по кремовой расцветке ткани смешными аппликациями. Распрощавшись с шифоновым платьем, Аннушка расстелила на столе отрез и, недолго думая, обрезала края ткани, превратив квадрат в круг. Следующий круг, размером с осиную талию, был вырезан по центру. Фетр тем и хорош, что не сыпется; обтянула розовой лентой, завязала её бантом сзади, и вот тебе новый наряд. Всё ещё немного смущали кошечки, но все сомнения развеялись, когда она увидела восхищённые взгляды парней и завистливые взгляды подруг при её появлении на танцах. Да, юбка определённо имела успех!
