Глава 2
– Я ведь, Витюня, сызмальства ко всякой работе приучен. Избу срубить – срублю. Печь сложить сумею. Из любой дряни конфету сделаю. Я своё первое предприятие открыл ещё в перестройку, до развала СССР,– надсадно хрипел Пронякин, ударяя себя в грудь, и в тоже самое время услужливо заглядывал снизу вверх в глаза художнику Охальцеву, желая произвести на него самое благоприятное впечатление. – Меня, поэтому, и Серёга Милютин так любил, что у нас с ним схожие судьбы. Все 90-ые под богом ходили, жизнью рисковали. А тут такое. Такое! До сих пор поверить не могу, что его с нами больше нет.
Охальцев, весь округлый и гладкий как тюлень, с седым ёжиком волос и аккуратной шкиперской бородкой, двигал бровями и, время от времени, важно тянул: «Да-а-а-а-с, однако-о-о-о»,– послушно подставляя рюмку под очередную порцию коньяка, которым его угощал Пронякин. Наконец, после очередного возгласа Пронякина о том, что он не может поверить, что Милютина с ними нет, Охольцев поскреб бороду и выдавил из себя:
– А я верю, что он мёртв. Слишком много людей желали ему смерти. Ты, Кирилл, не представляешь, скольким он жизнь сломал и скольких бросил на деньги. Если бы я был одним из них, я точно все бы отдал, чтобы отомстить. И здесь уже не вопрос цены, а вопрос принципа.
– Витюня, перед смертью он мне звонил и кричал в трубку, что его хотят убить. Что его жизнь в смертельной опасности. Он был так возбуждён, что не мог связно говорить. А знаешь, кого он подозревал в организации его убийства?– Охальцев пожал плечами и развел руками, жестом предлагая назвать имя.– Свою жену и дочерей! Представляешь?
– Не представляю,– испуганно икнул Охальцев и удивлённо вскинул брови вверх,– Я Марию тысячу лет знаю. Это на неё не похоже. Что угодно, только не убийство. Они с Милютиным, может, и не были идеальной парой, но на убийство она не способна. Чтобы убить, нужно, как минимум, быть способным пойти до конца, пересечь черту. На такое решаются только от отчаяния: те, кому уже нечего терять.
Пронякин загадочно улыбнулся и погрозил Охальцеву пальцем:
– Ты, Витюня, не знаешь самого главного,– тут он выдержал паузу и, налив Охальцеву в рюмку остатки коньяка из графина, медленно протянул,– Он-н-н-н лиши-и-и-и-л и-х-х-х наследства-а-а-а-а. Он всё завещал мне и его приёмному сыну Ивану. Во-о-о-о ка-а-а-а-к!
– Не верю-с, не может быть-с. С чего бы это-с?– выпучил на него от удивления глаза Охальцев.
– Мне об этом сам Милютин сказал. Зачем мне врать,– обижено отшатнулся от него Пронякин, держа в руках пустой графин из-под коньяка.– Его адвокат Орловский в курсе. После похорон должны были огласить завещание, но из-за моего демарша против вдовы и дочерей не стали. Побоялись, что все узнают, что я прав и у них всех троих был мотив его убить. Милютин мне сказал, что Марина ему изменяла с самого начала их брака, а дочери не от него.
– Тем хуже для тебя,– выпив коньяк залпом, выдохнула Оъхальцев,– Тем хуже для тебя.
– Это почему же?– удивился Пронякин.
– Все его наследство проклято. Его прокляли давно, лет десять-пятнадцать назад, и с тех пор проклятие это не давало ему покоя. Если все его имущество перейдёт к тебе, то значит перейдёт и проклятие. Я бы отказался.
– Ну уж нет,– стукнул Пронякин пустым графином о стол.– Я не из тех, кто верит в суеверия. Гарсон!– привстав, повелительное прикрикнул он официанту, подняв руку,– Ещё триста лучшего коньяка и что-нибудь закусить.
