Для старого крючкотовора еженедельные обсуждения в обществе стали теперь главным интересом в жизни. Дундук Вилсон все еще трудился в безвестности у самого подножия служебной лестницы, можно сказать – копался в грязи, находясь под гнетом того неудачного бенефиса – замечания о собаке, которое он обронил двадцать три года назад. Судья Дрисколл был его другом и утверждал, что у того ум выше среднего, но это было расценено не более чем, как одна из прихотей судьи, и это не повлияло на общественное мнение. Вернее, это была одна из причин, по которой это не удалось, но была и другая, более веская. Если бы судья ограничился голословным утверждением, это имело бы большой эффект; но он совершил ошибку, попытавшись доказать свою позицию. В течение нескольких лет Вилсон для собственного развлечения в частном порядке работал над причудливым альманахом – календарём, к каждой дате которого была приложена небольшая доля якобы философской мысли, обычно в иронической форме; и судья счел, что эти колкости и фантазии Вилсона были аккуратно оформлены и симпатичны; поэтому он продолжил однажды я собрал их несколько раз и зачитал кому-нибудь из знатных горожан. Но ирония была не для этих людей; их ментальное зрение не было сосредоточено на ней. Иронию они не понимали, и думали, что если кто-то иронизирует над чем-то, кто ему может помешать иронизировать и над ними, столпами провинциального мира?
Они отнеслись к этим шутливым мелочам с полной серьёзностью и без колебаний решили, что если когда – либо и были какие – то сомнения в том, что Дэйв Вилсон – Дундуки дундук, – а их не было, – то это откровение развеяло эти сомнения раз и навсегда. Так уж устроен этот мир: враг может отчасти погубить человека, но для этого ещё нужен добродушный и неблагоразумный друг, чтобы довести дело до конца. После этого судья как никогда проникся нежностью к Вилсону и ещё больше уверился в том, что его календарь заслуживает внимания. Судья Дрисколл мог быть свободомыслящим и при этом занимать свое место в обществе, потому что он был наиболее влиятельной личностью в обществе и, следовательно, мог отважиться идти своим собственным путем и следовать своим собственным представлениям о нормальности. Другому члену его любимой организации была предоставлена такая же свобода, потому что в глазах общественности он был пустым местом, и никто не придавал значения тому, что он думал или делал. Его любили, ему были рады все вокруг, но он просто ничего не значил. Вдова Купер, которую все ласково называли «тетя Пэтси», жила в уютном и миловидном коттедже со своей девятнадцатилетней дочерью Ровеной, романтичной, любезной и очень хорошенькой, но в остальном ничем не примечательной. У Ровены была пара младших братьев – тоже ничего особенного. У вдовы была большая свободная комната, которую она сдавала жильцу с питанием, когда удавалось его найти, но, к её сожалению, эта комната пустовала уже год. Ее дохода хватало только на содержание семьи, а деньги на жилье ей нужны были для незначительной роскоши. Но теперь, наконец, жарким июньским днем, она почувствовала себя счастливой; её утомительное ожидание закончилось; на её объявление, над которым она трудилась целый год, был получен ответ; и не от соискателя из деревни, о, нет! – это письмо было из далекого далекого мира на Севере: оно было из Сент-Луиса. Она сидела на крыльце, глядя невидящими глазами на сверкающие просторы могучей Миссисипи, и думала о том, как ей повезло. На самом деле, это была особая удача, потому что у неё было два жильца вместо одного. Она прочитала письмо семье, и Ровена, танцуя, убежала, чтобы проследить за уборкой и проветриванием комнаты рабыней Нэнси, а мальчики помчались по городу, чтобы разнести великую новость, потому что это было дело, представляющее общественный интерес, ведь публика будет удивлена, ведь вы не будьте довольны, если вас не проинформируют. Вскоре Ровена вернулась, вся сияя от радостного возбуждения, и попросила перечитать письмо. Оно было оформлено так:
