Это был счастливый месяц, когда Пристань Доусона обогатилась ещё одним уникальным персонажем.
Это был некий Дэвид Вилсон, молодой переселенец из Шотландии. Он происходил из центральных областей штата Нью-Йорк и попал на
Пристань Доусона в поисках счастья. На вид ему было лет двадцать пять, недавно он окончил колледж и обладал познаниям, почерпнутыми из курса юристпруденции одного из замшелых университетов восточных штатов.
О нём можно было сказать, что в детстве это был замкнутый и крайне застенчивый подросток-интроверт, витающий в недостижимых мечтах и увлечённый своими фантазиями, погружённый в фантастические романы до той степени, чтобы улететь с Земли и поселиться на Марсе, среди добрых, как священные коровы, Марсиан. Сейчас же это был довольно нескладный и некрасивый, рыжий парень с лицом, усеянном веснушками, как цветочный луг увеян репьями, над которым сияли две планеты его голубых, всегда лучистых глаз, всегда поглядывавших сверху вниз открыто и приветно, лишь порой разражаясь потоками добродушного лучистого, солнечного лукавства. Не изрыгни он из уст какое-то мелкое, неудачное замечание, его карьера в Доусоне была бы потрясающе обеспеченной. Но он прокололся в самом начале пути и изрыгнул неудачную фразу в первый же день своего появления в Доусоне, и это был роковой водораздел его жизни.
Дело, надо сказать, обстояло так…
В первый же день, когда он стоял с кем-то из жителей на улице, которые сразу же возжелали познакомиться с приезжим, позади забора какой-то пёс стал лаять, брехать и рваться, показывая свой скверный нрав, и словно в забытьи, Вилсон прошептал:
– О, как мне хотелось бы, чтобы половина этого пса была моя!
– Зачем? – осведомился кто-то из толпы.
– Тогда свою половину я мог бы спокойно убить!
– Убить?
Куча собеседников Вилсона мгновенно смолкла и уставилась на него, одни с озорным любопытством, другие с растущим испугом, третьи с презрением. И посколько никаких пояснений своей позиции от Вилсона не последовало, а кругозор аборигенов Доусона не позволял слишком широкого мировоззрения, они, не отыскав ключа к его шутке и не понимая источника подобного перла, попятились, отвернулись и шарахнули от него в разные стороны, как испуганные тараканы от засохшего бутерброда, а потом, как капли ртути, собрались на соседней улице и принялись перемывать косточки странноватому пришлецу.
Здесь Первый житель открыл рот и сказал:
– Это что за фуфутырь такой? Кажись, он дурак?
– Лучше и не скажешь! Дурак, как есть! – подтвердил Второй, вытирая лоб щепкой.
Третий помолча, стал тужиться, налился кровью и наконец вставил своё веское слово:
– Он сказал, что хотел бы иметь половину собаки, идиот! Что, по его мнению, стало бы со второй половиной, если бы он убил свою половину? Он думает, это легко – получить половину от собаки? Как ты думаешь, он думал, что она выживет?
– Дурак, он и есть дурак по определению! – донёсся голос откуда-то издалека, – Но досель на Притани Доусона, лопни мои глаза, мне дураков видывать не приходилось! Тут до сего дня обретались только крепкие умом парни! Столпы Ершалаима! Видать, Господь всё же послал нам испытание!
– Ну, он, должно быть, так и думал, если только он не самый большой дурак на свете; потому что, если бы он так не думал, он бы захотел завладеть всей собакой целиком, зная, что, если он убьет свою половину, а другая половина умрёт, он всё равно будет нести ответственность за эту половину, как будто он убил эту половину вместо своей собственной или целой собаки… Вам так не кажется, джентльмены? – разродился тирадой Пятый всезнайка.
