Пусть остынет во тьме рассвет,
не узнав, как ожил прибой,
как размыл мой последний след
ледяною от слез водой.
Здесь я встречу последний день,
что забыл о добре и зле,
и цветет по ночам сирень
на последней моей земле.
Сон полночный так чист и свеж,
не будите меня… Зачем…
пусть чужая листва надежд
отдохнет на моем плече.
К красоте
Все уплывает навсегда,
твой образ тает как вода,
но возвращается опять,
чтобы любить и забывать.
Я – белый раб, я – черный шут,
у входа в ад вершу твой суд.
а ты все бродишь босиком,
и презираешь мой закон.
Прошедший день как старый гроб
выносит вечер из ворот.
Я провожаю вместе с ним
соблазн твоих уснувших нимф.
Я – маленький упрямый бог,
твержу на память твой урок
чтобы молчать, и глядя вниз,
исполнить новый твой каприз.
А ты уходишь, не таясь,
разрушив непростую связь
между водою и песком,
и где-то бродишь босиком…
* * *
Торопила меня луна
на собранье бродяг лесных,
и был пьяный как от вина
в поцелуях шальной весны.
Если пить, так давайте всласть
трав веселых отвар варить!
Чтобы с белой груди украсть
для себя золотую нить.
Чтоб страданье познать и грех,
и тот час же забыть о них,
пригубив сатанинский смех
из ладоней богинь хмельных.
Время за полночь – это ль ночь!
Уж не помню, в каком шатре
мне молилась лесная дочь
лишь о том, чтоб не быть заре.
И наутро иной азарт
губ горячих в любви вине,
и пророчит колода карт
что обратно идти не мне.
Да и вспомнить ли ту тропу,
что вела в колдовскую власть,
я готов испытать судьбу -
вновь родиться и вновь пропасть.
И вода моя как роса,
одеяло – ковер лесной.
И все чудятся голоса,
что любил я здесь той весной…
* * *
Слышишь меня? – я рядом,
только дышать не смею
там, где над мокрым садом
дождь говорит с сиренью.
Там, где в траве продрогшей
греются ветви вишни,
и непосильной ношей
тучи лежат на крыше.
Чувствуешь? Это слезы -
радость нередко плачет,
словно роняет звезды
месяц чужой удаче.
Помнишь, как месяц этот
был молодым и сильным?
И танцевало лето
вальс на перроне пыльном.
А на рассвете песней
нас будоражил ветер,
и уплывали вместе
в пенной морской карете.
И перед сном-закатом
страстно молились чуду…
Слышишь, с тобой я рядом
буду теперь повсюду!
* * *
Мой друг печальный дьявол
искал напрасно мысли,
которые ронял он
в загубленные жизни.
Лукавый мой приятель
искал небес прощенье,
и силу, что растратил,
забыв предназначенье.
И души, что сроднились
с грехом в смертельных спорах,
в химеры превратились
в покинутых соборах.
А он рыдал как ветер,
кружащий в преисподней,
на золотой комете
искал сады Господни.
Среди мгновений быстрых
по моему собрату
огнем страстей нечистых
зажгу свою лампаду.
* * *
Мне до берега большого не доплыть,-
не затем сюда пришел я, чтоб любить,
не затем шел по следам речной фольги
чтобы снова удалиться от реки.
Белоснежная долина зимних роз
рассмеется как-то тихо, не всерьез
над словами, что отдали трепет зря
недостойным пилигримам ноября.
Снегом выбелены печи, стол пустой.
Что ж стучишься, человече, на постой?
Или холодно на улице в жару
что пришел ты веселиться на пиру?
На пиру, где нет ни мертвых ни живых,
на пиру, где все мелодии немых,
где не будет для веселия конца,
и не видно средь злодеев молодца.
Стань мне сыном – я воскресну на глазах,
пусть часы нам взвесят время на весах,
и задышит жизнью новый поворот,
все, что соткано бумагой – оживет.
* * *
Стакан еще просил вина,
вспотев от скуки.
И тень разбитого окна
легла на руки.
Скрестились взгляды на стене
в нетрезвой пляске.
Часы стояли в тишине
