Пролог. Каренина Анна - страница 12

– Здравствуйте, мсье Вронский, я устала… Скажите что-нибудь! – и баронесса опустилась в широкое пате, стоявшее возле камина во всю стену. – Скучно! – И снова зевнула. – Вы видите, я с вами не церемонюсь! – прибавила она.

– И у меня сплин! – ответил ей Вронский, присаживаясь рядом.

– Вам опять хочется в Италию, не правда ли? – спросила она после некоторого молчания, повернув к нему свою красивую голову.

Граф Вронский как будто не услышал вопроса. Он продолжал, положив ногу на ногу, смотреть на оголённые плечи своей собеседницы.

Алексей Кириллович несколько поблёк и потускнел от переживаний, от навалившейся на него ответственности, от того, что выходы в свет стали редки и в соблазнители он уже не годится. Волосы Вронский отпустил, стал зачесывать за уши, закрывать увеличившуюся плешь, а также отпустил бородку. Усы стали длиннее и неопрятней. Он уже не носил парадных нарядов, и не было видно его былых ровных завидных зубов. Связь с Анной обернулась из светской лёгкой интрижки необычайно обременительной, глубокой и психологически сложной любовью, к которой граф совсем не был готов.

Спохватившись и считая столь тщательное разглядывание затянувшимся, он ответил:

– Вообразите, какое со мной несчастие. Что может быть хуже для человека, захотевшего посвятить себя живописи! Вот уже две недели, как все люди мне кажутся жёлтыми и похожими на графиню Лидию Ивановну – и одни только люди! Добро бы все предметы. Тогда была бы гармония в общем колорите. Я бы думал, что гуляю в галерее испанской школы. Так нет! Всё остальное, как и прежде. Одни лица изменились. Мне иногда кажется, что у людей вместо своих голов голова графини Лидии Ивановны.

Баронесса улыбнулась:

– Призовите докторов.

– К кому? К графине Лидии Ивановне?

– Да нет же! Оставьте вы её, она вовсе не больна. Она неисправима. Призовите докторов к себе!

– Доктора не помогут – это сплин!

– Влюбитесь! – во взгляде, сопровождавшем это слово, выражалось что-то похожее на следующее: «Я, кажется, влюблена в него. Но мне бы хотелось его немножко помучить!».

– В кого?

– Хоть в меня!

– Нет! Вам даже кокетничать со мною было бы скучно. И потом, скажу вам откровенно, ни одна женщина не может меня любить.

– А Каренина? Она же последовала за вами из Неаполя в Милан и Рим.

– Вот видите, – отвечал задумчиво Вронский, – я сужу других по себе и в этом отношении, уверен, не ошибаюсь. Мне точно случалось возбуждать в иных женщинах все признаки страсти, но так как я точно знаю, что этим обязан только привычке трогать некоторые струны человеческого сердца, то и не радуюсь своему счастью. Я себя спрашивал, могу ли я влюбиться в дурную? Вышло, что нет. К моей страсти примешивалось всегда немного азарта охотника. Всё это грустно, но правда!

– Какой вздор! – сказала баронесса. Но, окинув его быстрым взглядом, она невольно с ним согласилась.

Наружность Вронского была всё-таки чем-то неуловимо привлекательна. Несмотря на то, что в странном выражении его чёрных глаз светились усталость и растерянность, он ей казался намного сложнее и глубже душевно, чем об этом можно судить по внешности.

Разговор их на время прекратился, и они оба, казалось, заслушались музыкой. Приезжая певица пела балладу Шуберта на слова Гёте «Лесной царь»:

Дитя, я пленился твоей красотой,

Неволей иль волей, а будешь ты мой!

Когда она кончила, Вронский встал.

– Куда вы? – спросила Шильтон.