– Ой, пустая моя голова, – сплеснув руками, проговорила Елизавета Алексеевна, – совсем забыла. Приходил курьер, принес тебе приглашение к завтрашнему дню явиться в военное министерство. Вон оно на столе лежит. Может, завтра скажут, чтобы ты оставался здесь, в Петербурге?
Лермонтов подошел к столу, взял в руки присланную бумагу, посмотрел и снова положил ее обратно на стол.
– Нет, бабушка, боюсь, что не скажут. Надо снова собираться в дальнюю дорогу…
– Бог смилостивится! Все будет хорошо. Ты сегодня вечером зван?
– Зван, но я хочу сегодня побыть одному.
– Отдохни, Мишенька. Я сейчас велю приготовить тебе ужин.
С этими словами бабушка вышла хлопотать, а Михаил Юрьевич сел за стол, на котором светила свеча, лежала стопка бумаги, перья и чернильница. Лермонтов взял в руку перо…
И скучно и грустно! – и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды…
Желанья… что пользы напрасно и вечно желать?
А годы проходят – все лучшие годы!
Любить – но кого же? – на время не стоит труда,
А вечно любить невозможно…
В себя ли заглянешь? – там прошлого нет и следа,
И радость, и муки, и все там ничтожно.
Что страсти? – ведь рано иль поздно
их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка,
И жизнь, как посмотришь
с холодным вниманьем вокруг, —
Такая пустая и глупая шутка!
– Какая тоска! – негромко произнес Лермонтов.
На следующий день Лермонтов отправился в военное ведомство. В приемной дежурного генерала Главного штаба графа Клейнмихеля Лермонтову предложили пройти в его кабинет. Кабинет оказался обширной комнатой, уставленной старинной мебелью с огромным портретом царя Николая I. В кресле с высокой спинкой сидел сам Клейнмихель, довольно пожилой человек.
При входе Лермонтова он поднял голову и, глядя куда-то в сторону, медленно проговорил слегка скрипучим голосом:
– Господин Лермонтов, мне поручено довести до вашего сведения высочайшую волю государя императора, из которой следует, что вы обязаны покинуть Петербург в течение 48 часов и отправиться в расположение вашего Тенгинского полка. Одновременно их императорское величество изволил заметить, что отпуск вам был предоставлен не для посещения балов и театров, а для свидания с вашей престарелой бабушкой. В вашем положении неприлично разъезжать по праздникам, особенно когда на них бывает Двор. Подорожную и прогонные получите в канцелярии. Не смею вас более задерживать.
– Ваше превосходительство, – обратился Лермонтов, – значит ли это, что поданное ходатайство на высочайшее имя о продлении моего пребывания в столице отклонено?
– Вам продлили отпуск на две недели. Он, как вам известно, подошел к концу. У меня нет никаких других сведений, кроме тех, которые вам сказаны. Не смею вас больше задерживать.
Проговорив это, генерал уткнулся в лежащие на столе бумаги.
Лермонтов вышел от Клейнмихеля взбешенным. Его вывели из равновесия и само приказание убраться из столицы в 48 часов, и тот тон, которым с ним разговаривали.
– Он говорил со мной так, как будто я его слуга, выставив меня за дверь… Вот они – кабинетные вельможи, для которых судьба человека ничего не значит! И что ему какой-то офицеришка!.. – зло высказался Михаил Юрьевич.
Сев в экипаж, он приказал ехать к Краевскому. Не застав его дома, повернул к Карамзиным.
Сидя в экипаже, он с некоторым удивлением подумал о выросшей своей популярности. Недавно вышедшую книжку стихов, куда он включил всего двадцать восемь произведений, в Москве покупали чуть не с боя. В Петербурге все выглядело сдержаннее, но литературные круги встретили его уже как бесспорно своего. Белинский смотрел на него влюбленно, Краевский с жадностью хватал любой черновик, Карамзины обижались, если он пропускал хотя бы один их прием.
