– Как и ты сам, но я же не держу тебя связанным в седельной сумке.
Я снова отхлебнул из стакана, но там осталась только пена, и пауза вышла короткая.
– Слушай, – сказал я, – мы уже об этом говорили. Просто… жду удобного момента.
– Так и просрешь свой момент.
Я вздохнул. Бывали дни, когда братец не произносил ни единого слова, за исключением «осторожно, сусличья нора» и «здесь и заночуем», или когда извечный походный рацион из бобов и пеммикана приводил к неизбежным последствиям: «Ого, ну и залп!» Однако если речь заходила о моей робости как начинающего писателя, Густава было не заткнуть.
– Кстати, насчет посрать… – начал я, намереваясь соскочить с темы трусости наиболее подобающим способом: сбежать.
Но ретироваться не понадобилось, так как произошло давно чаемое мной вмешательство: повод сменить тему наконец явил себя в виде тощего морщинистого старика, напоминающего кусок вяленого мяса, который направился к нам от стойки бара. Я бы сказал, что дед пьян в стельку, но, пожалуй, одной стельки тут бы не хватило. Лишь чудом он не рухнул прямо на столик, но ему все же удалось, покачиваясь, остановиться чуть не доходя.
– Привет. – Ему пришлось сделать заметное усилие, чтобы выговорить это простое слово одеревеневшим от виски языком. – Я вас помню.
– Я тоже тебя помню, – кивнул я, не пытаясь сделать вид, будто бережно храню в памяти нашу встречу.
Утром мы видели этого типа в конторе Пинкертона: старикан лет шестидесяти с кислым лицом сутулился над письменным столом в дальнем углу. Мне и самому когда-то довелось немного поработать в конторе – клерком в зернохранилище в Канзасе, – и я отнес пожилого зануду к хорошо знакомому типу: вечно недовольный бездельник. Таких сколько угодно и среди ковбоев, но, кажется, особенно часто они сидят по темным углам в конторах.
Старик не проронил ни слова, пока его босс измывался над нами, и лишь угрюмо хмыкнул, когда я упомянул, что знаменитые пинкертоны, те же Чарли Сиринго и Берл Локхарт, начинали как и мы: никчемными бродягами. Теперь я не ожидал ничего другого, кроме новых насмешек над нами, и готовился выслушать от нового знакомца прибереженную с утра издевку.
Видимо, эти ожидания достаточно ясно читались у меня на лице, потому что старик попытался изобразить приветливую улыбку. Подобное выражение радушия с непривычки стоило ему немалых усилий: лицо у него обветрилось и задубело, и от растягивания губ кожа едва не заскрипела.
– Может, я сумею вам помочь. – Слова выползали у него изо рта медленно и тягуче, как овсянка. – Понимаете… я Берл Локхарт.
– Тот самый Берл Локхарт? – изумился Густав, оглядывая его с ног до головы.
Стоявший перед нами персонаж ничуть не походил на героя романа – разве что речь там шла о параличном конторщике или пьянчуге-газетчике. Потертые штаны, заляпанная чернилами рубашка, плохо повязанный галстук и мятый полинявший воротничок первым делом наводили именно на такие мысли. Только одна деталь намекала на некоторую лихость: револьвер 44-го калибра с перламутровой рукояткой, болтающийся на бедре. Оружие смотрелось на старике так же нелепо, как женские панталоны на бычке.
– К вашим услугам. – Кривая ухмылка старика стала шире.
– Счастлив наконец-то познакомиться лично, Берл. – Я протянул ему руку. – Странно, что мы не встретились раньше. Видишь ли, я Буффало Билл, а это вот Энни Окли[2].
Старик словно окаменел. Он перестал покачиваться, моргать и даже дышать; живыми остались только губы, сжавшиеся в тонкую щель, которая перерезала лицо на манер туго натянутой колючей проволоки, и правая рука, которая не поднялась навстречу моей, а поползла вниз, к рукоятке револьвера.
