Виктор задумался… и возразил. Если следовать логике Юленьки, то Константинов не может состояться ее героем хотя бы потому, что в эпоху перемен или, пускай так, в период бескомпромиссных выборов он вообще изъял себя из чреды событий, из борьбы, из кровотока времени. Он и есть человек в футляре, и вовсе не наоборот! Теперь уже Леонтьев разозлился, не постепенно, а как-то вдруг. Как это – Константинов – герой? Нет уж. Хорошо взять на себя роль жреца какого-то культа, пока мы тут боремся, и не с мельницами. Хотя и с ними тоже. А жреческой роли ему никто не поручал, даже наш мудрый директор Шмелев… Как это так? Вот Юля. Она права, права, умна, умна, и вдруг совсем не права… Константинов – он же не борется, он только сожалеет о наших страстях, о нашем грубом устройстве. А стоит возникнуть малейшему притяжению с живым другим существом, как уже путь к нему – подвиг! Это – подвиг? Война идет, а это подвиг? Или искренне преподавать нынешним недорослям Пушкина с Чеховым – это теперь подвиг?
Виктор даже повысил голос на собеседницу. Пара за соседним столом встрепенулась. Оба, он и она, дружно прикрыли лица смартфонами внушительного размера.
Но Юля одним махом смела Леонтьевские доводы. «Константинов – это другое». И все. Как спорить с… такой логикой, убийственной для всяческой дедукции, зато, вероятно, незаменимой в драматургии. Леонтьеву ничего не оставалось, как усмехнуться через губу. Он подумал, что драматургия – это сплошное выстраивание перед героем цепочек все более немыслимых выборов. И чем больше там женской логики, тем круче геройство. От выбора к выбору свобода воли героя все сильнее вытесняется необходимостью, осознанием своей миссии… А миссии у героя и у антигероя – противоположны. И на уровне миссий, этих высших, но выдуманных сил, уже нет никакой возможности для соглашений по душам или хотя бы по уступкам, то есть для компромиссов. Но в жизни-то все не так… Не принимает человек трудных решений в ситуации жизненной, в ситуации настоящего выбора. Конечно, если речь не идет о такой ерунде как вложить или не вложить деньги в дело, обещающее риск и доход. Не принимает, потому что решение, сам выбор, уже вложен в почтовый ящик его сердца, в кабельный канал его спинного мозга; письмо уже там, пока мозг в голове еще не дотянулся до него и убеждает себя и окружающих, будто это он главный, будто это он в муках нечто выбирает. Вот поэтому физкультурник ничуть не менее важный учитель, нежели математик. И поэтому, Юленька, вот таких, настоящих учителей среди физкультурников меньше, чем среди словесников и преподавателей алгебры… Вот поэтому быть преподавателем математики ему, Виктору Леонтьеву, уже опостылело, а до пенсии – как до Луны. Да и пенсия такая, что любимый чеховский учитель гимназии нынче в своем дневнике не написал бы: «Дети, какое блаженство получать пенсию»… Да, не раз Леонтьев думал об отъезде на Донбасс. Но от такого пути его отвращала мысль об Алле Мельник. Стоило ему себе представить, как некий бездарный майор, недоучившийся у кого-то арифметике, пошлет его бессмысленно и беспощадно на украинский «лепесток» или под бесшумную польскую мину, а в это время здесь, в тылу, Мельник останется властвовать над беззащитными душами с помощью ее безотказного предмета… Нет уж… История сильнее алгебры. Но, может быть, слабее литературы. И физкультуры. Достойный учитель бокса объяснит парню, что есть добро, доходчивее историка. Да, ощупывая такую мысль, Леонтьев говорил себе и другое, все про тот же ум, к которому он стал испытывать недоверие – а что, если это отговорка, если это как раз его, ума, лукавство, лишь бы только «отмазать» от Донбасса своего хозяина, пока другие идут в атаки по приказам майоров. И берцами, купленными на деньги, собранные волонтерами, месят грязь русских полей – за правду… А ведь он даже не женат…
