А потом отец ушел окончательно. Он ушел к тете Тане. Той самой, двоюродной маминой сестре.
Спустя неделю, когда он забежал забрать какие-то вещи, мама сказала:
– Забери собаку. Мы ее не прокормим.
– Куда я ее дену? – сказал отец. – Там двое детей. Меня с собакой не примут.
– Если любят, примут, – сказала мама.
– Ты же знаешь ее характер…
Мы смотрели с балкона, как они уходили. Тощий как скелет Рэдик доверчиво трусил рядом с отцом.
Дойдя до угла дома, отец остановился и поднял голову, ища глазами наш балкон. Рэдик тоже остановился и поднял голову.
Эта картина навсегда впечаталась в мою память: голый осенний палисадник, ссутулившийся отец в плаще и серая худая собака с большой головой.
Рэдика я больше никогда не видела.
Много раз потом отец пытался мне рассказать. Но я смотрела в его тоскливые еврейские глаза и не хотела ничего знать.
До сих пор я не хочу ничего знать.
Когда Гоша вышел из дома, день уже кончался. Зимнее солнце трогало макушки деревьев и светило издалека.
«Надо идти к пруду, – подумал Гоша. – Там всегда солнце».
На светофоре цифры долго отсчитывались назад: сорок восемь, сорок семь, сорок шесть, сорок пять, сорок четыре (как маме), сорок три, сорок два…
…Двадцать, девятнадцать, восемнадцать, семнадцать, шестнадцать, пятнадцать (как Гоше).
Потом добежали до нуля, и Гоша собрался идти, но цифры передумали и снова прыгнули: девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один. Вместо нуля зашагал зеленый человечек, и Гоша тоже зашагал.
Гоша шел в парк, и парк шел навстречу. Катил коляски со спящими младенцами и коляски с умирающими стариками. Вел холодно одетых девушек под ручку с парнями и одиноких, тепло одетых старух. Собаки вели хозяев на поводках, и те еле поспевали за ними. Вороны кричали:
– Паррк! Паррк! Паррк!
Было празднично и весело.
«Как Первомай», – думал Гоша.
На пруду солнца не было. Оно ушло еще дальше. Туда, куда Гоше было нельзя. И тогда он побрел вдоль лыжни, огибая узкий замерзший канал.
– Эй, зачем лыжню топчешь? – крикнул ему сердитый дед и промчался мимо с тихим сухим шелестом.
«Старость шуршит как стрекоза», – подумал Гоша.
Он перестал топтать лыжню и пошел рядом, стараясь попадать в собачьи следы. Но следы были маленькие, а Гошины ноги большие, больше маминых.
Мама иногда гладила Гоше ноги и говорила:
– Ты красивый. У тебя ступни красивые. Это очень важно для мужчины. Потому что мужчина – охотник. А у тебя ступни, как у отца, красивые.
Гоше нравилось, что он охотник. Он улыбался и шевелил пальцами ног у матери перед лицом.
В ботинки набился снег. Полные ботинки. Он холодил ноги, как будто в ботинках лежали маленькие холодные железочки. Гоша любил железочки. Дома у него было полно всего. Что-то он нашел, что-то дарили мамины друзья. У матери было много друзей.
Мужской и женский человечки на указателе «Туалет» выглядели как жених и невеста. У мужского человечка была даже бабочка. Гоша решил, что без бабочки его не пустят, как однажды не пустили на какую-то важную премьеру с мамой, и решил терпеть до дома.
Солнце забралось совсем высоко и поблескивало в окнах последних этажей высоток. У Гоши тоже был последний этаж. Вдруг оно там?
Люди с колясками, люди с собаками – все теперь двигались в сторону дома. Как будто весь этот человеческий поток обошел вместе с Гошей пруд и двигался по часовой стрелке дальше.
Гоша прошел мимо собаки, сидящей на цепи.
