Но опять посторонний шепот, уже настойчивый, прервал негромкую декламацию задержанного:
– Мужик, ты чего сопишь? Чего "надеюсь"? Мужик, живой?
И Арсений Фомич увидел прямо в середине стены какую-то бледную голову, торчащую без тела, и круглой сковородкой светящуюся в переменчатом лунном токе. Когда он пригляделся, то понял – видно, за скудостью средств такая же соседняя каморка была отделена от этой сварной решеткой и огорожена листами гипсокартона, так что, взобравшись на топчан, можно было соседям по несчастью вполне переговариваться и сосуществовать в коллективе.
– Мужик, – повторил голос. – Ты чего один напихан, скучаешь?
– Да нет, – ответил Арсений. – Некогда.
– Бормочи громче. Нас тут, придавленных нонче, как блох в дохлой киске. Всю городскую гордость запекли. И две нади-бл… лизка-киска, да валька-швалька, на топчане сеструхаются, какой-то еще с жиркомбината без портков, удушил бы, был при ремне. Мне бы старший на том свете за это два-три срока скостил. Как ты кличешься-то, отдельный?
– Арсений.
– А я Хорьков, местный злой человек. Я тебя, Арсений, сегодня сдал. То-то, чую, знакомец ты по мне.
– Разве ты меня видел? – удивился географ.
– Что ж с того, – прошептала голова. – С безысходки сдал. Ты же со стволом по поселку бегал и взрывпакет в чемодане во все углы пристраивал. И в школу, небось с пацанвой сговорился, терорит.
– Не было такого, – угрюмо огрызнулся Арсений.
– Мало чего не было! А кто видал, что не было. Что ж мне за тебя, говнца, опять сухари сушить – Чумачемко обещался: квакнешь, говорит, на соседа, будет тебе на рожу фунт меда и мороженого хека с банькой, а не доперишь нюхалкой – фунт лиха, и мочало порву. За одну-то соломину двое не удержатся. Выпал, парень, ты из гнезда – ищи кукушку. Так что лады, мужик, мне за тебя старшой на том свете все одно лишнюю баньку добавит. Хочешь, я к тебе соседом попрошусь, все веселей. Всю жизнь свою окончательную тебе прокалякаю. Вроде как подсадной, разнюхать за душевной беседой-мукой.
– Не надо, – отказался географ. – И без тебя тошно.
– Вот это густо решил, мужик. А то я судьбинушку свою встреченную упомню, разволнуюсь до тряски, да и удушу тебя каким попадя твоим ремнем. Тебе это куда ж. Уважаю. А вот сынка мой младшой и единственный Кабанок, он же по матери Димок, все на меня глядит плохо, мол, пьянь-буянь без кодлы, посуду бью и мамку, и гармонь об соседку Нюру старую разхимичил, все не по нем. Что буяню, а не блатной. А куда ж мне деваться, меня в блатные кто ж теперь и по раком… мендации примет. Выпавший я, вроде и ты. Я так сварганен. Будет еще кабаненок глядеть, удушу школьным ремешком, или в корыте…Чтоб без следа уйтить…
– Скройся, Хорьков, – грубо рявкнул географ. – Не хочу тебя слушать.
– Ладно, уйду, – согласилась белая голова. – Ни от кого проку нет, все против шерсти норовят. Попрусь к работяге, от него хоть мылом воняет.
– Прекратить разговоры неположенной ночью, – раздался зычный голос старшины, и в коридоре вспыхнул свет. – Полозков, на выход. В комнату собеседований, адвокат твой приехал.
Повернулся ключ, громыхнул засов, и пораженный в правах вышел под свет ламп из камеры. " Все потихоньку сходится, – мелькнуло сквозь него в полминуту короткого пути. – Все по отдельности не противоречит ни говорящей мумии-старушке, ни темной истории вечернего пригорода. И, случается, Фени за дверьми жмутся, и уазики разъезжают, карауля запоздавших несунов. Часто и мальчуганы, презрев кропотливые дроби, сразу выходят на свою большую дорогу. Изредка застрявшие в щелях заразные отщепенцы-кликуны пугают редких встречных путами божественного провидения. Но вот одно никак не влезает в размеренную качку давно не чищеных, поврежденных разумом ходиков – это чтобы все сразу. Тогда пусть высунется жестяная лысая кукушка и разъяснит, зачем нагроможден скрипящий механизм, указующий неверное время".
