Прощай, Олимп! - страница 13

Перед дверью Рыков дал свой номер телефона, они еще раз попрощались и, прихватив куртку, профессор покинул кабинет. Уже на лестнице мобильник подал признаки жизни, сообщив о пропущенных вызовах:

«О, интересуются, все переживают», – отметил про себя профессор, глядя на сообщение от руководства. Он набрал номер директора:

– Андрей Дмитриевич, только вышел из Спецотдела… Да… Категорически довольны результатами и нашей работы, и всего коллектива Института. Что думаю? Думаю, представят к ордену, – не удержался он от иронии. – Сказали немедленно продолжить работу в том же духе… Да… Вот я сразу на кафедру – и за работу. Да… До свидания, Андрей Дмитриевич.

Виктор Иванович вышел на улицу. Погода начала заметно портиться: туч становилось все больше, и их характерный свинцовый оттенок уже намекал на необходимость подумать про зонт.

«Да, похоже, к вечеру будет дождь, вероятнее всего», – размышлял профессор, глядя на небо. Он несколько секунд постоял перед входом в Спецотдел, как бы решаясь двинуться дальше. Нужно было возвращаться на кафедру, но именно этого хотелось меньше всего, и тяжелое, как проплывающая над ним свинцовая туча, ощущение закралось в его душу. Он прекрасно понимал, почему эта тяжесть повисла на сердце, ведь предстоящий путь обещал быть еще тяжелее, еще безрадостнее, и предчувствие неминуемой развязки, что медленно нарастало в нем последние месяцы, теперь подступило как неотвратимая данность: это нужно сделать сейчас или никогда. Нужно поговорить с Андреем!

«Ах, если бы этого разговора можно было избежать или если бы только удалось его убедить. Но время пришло, и пора идти дальше с ним или без него», – подытожил он собственные ощущения, горько улыбнулся и зашагал к Институту.

«А все-таки любопытно выходит, – размышлял профессор дорогой, – у меня сегодня экскурсия по занимательным кабинетам: в одном бездействие почитается за осмотрительную мудрость и защиту от ненужных перемен, в другом – активная деятельность (естественно, санкционированная) направлена на то, чтобы ничего не менялось. Мир абсолютно упорядочен, превращен в музей и вот-вот при попытке пожать какому-нибудь знакомому руку сзади раздастся неприятный и строгий голос тетушки-смотрителя: “Экспонаты руками не трогать!” А ты, Храмов, стало быть, решил навести в этом музее свои порядки – переставить экспонаты, добавить новые экспозиции и, возможно, даже заменить некоторых смотрителей на более молодых и прогрессивных. Хех, ну-ну. Но ты посягаешь совершить ужасное святотатство: сделать все это немытыми руками черни, ай-яй-яй! Придут, натопчут, излапают благородные бюсты да утонченные творения, а ведь там ограждения, черным по белому написано: “Не прикасаться!”. Так они и ограждений этих не замечают, и читать не привыкли. Наплюют семечек в благородную вазу – и все, пропал музей! А, может, оно бы и к лучшему вышло? Хоть какая-то жизнь завелась бы, кто-то форточку открыл, глядь – неожиданные мысли сквозняком надуло. Ан, нет, Храмов, не дадут тебе так развернуться. Спите, жители Багдада, все спокойно! Спи, музей, даже не думай просыпаться. А главный мудрец сложит на полу тронного зала из осколков юношеских надежд слово “вечность”. Спите и улыбайтесь во сне, пусть скромные Счастье и Любовь, да беззаботная детская Радость навеки пребывают с вами. Будьте просты, как младенцы, но не помышляйте о змеиной мудрости, ибо она – слишком тяжелая ноша для пугливых сердец ваших, ибо не позволяет насладиться маленьким счастьем. Философия ясна: Богу – Богово, а человеку – человеково. Господин Поппер не зря трудился. Мда… А Вы, Антон Маркович, стало быть, один из смотрителей. Ну-ну. Да и черт с вами! Храмов – так Храмов, не все ли равно, надоела мне ваша возня. Где бы раздобыть пепла для посыпания головы?»