Прощай, Олимп! - страница 7

Они встретились на одной из конференций. Он уже был вполне состоявшимся ученым, носившимся со странной и спорной идеей. Нельзя сказать, что он влюбился. Это не была обычная чувственная и сентиментальная любовь, скорее, Ольга поразила, даже околдовала его. Не интеллектом, не образованностью (хотя и в них не было недостатка), нет. Как будто в зеркало смотрел он в ее серые глаза и видел в них нездешнюю глубину, бездну, по краю которой ходил сам и, положа руку на сердце, признавал: бездна эта уже давно манила его и обещала невероятные сокровища. Нужно было только решиться, отбросить сомнения – и шагнуть за край. И он решился.

Профессор посмотрел на часы: было почти час дня.

«Как раз еще можно спокойно пообедать, а уж потом и в Спецотдел заглянуть, – размышлял он. – В столовую Института лучше не ходить, не хочется сейчас ни с кем пересекаться».

По улице налево от проходной, метрах в двухстах есть хорошее кафе, он мог пообедать там, а оттуда – до здания Спецотдела было не больше десяти минут ходьбы. Так профессор и поступил. Поднялся из кресла, накинул легкую куртку-ветровку, спустился по лестнице в главный холл и, выйдя на улицу через центральный вход, направился в кафе.

Погода все еще стояла хорошая, хотя ветер уже переменился на северо-западный и начал подтягивать небольшие тучки. Город по обыкновению отличался странной и непредсказуемой погодой: в каком бы направлении вы ни шли, ветер почти всегда дул в лицо и вовсе не ласкал, приятно взъерошивая волосы, подобно морскому бризу какого-нибудь южного города. Нет уж, этот походил на старую тупую и холодную бритву, особенно в арках и подворотнях и особенно – зимой. И чем каверзнее и сильнее он действовал, тем больше подкатывало к горлу желание плюнуть с досады, но всегда удерживало благоразумие: этак все равно себя оплюешь. Однако, как мы помним, это был один из тех редких деньков, когда можно смело плевать вперед, да как-то не хотелось.

Пообедав, Виктор Иванович не спеша приближался к зданию Спецотдела. Он зашел за угол, пересек проспект и свернул в небольшой переулок, куда был обращен фасадом пункт назначения: историческое здание в три этажа – желтая штукатурка, белая лепнина и барельефы, арка, наглухо закрытая черными железными воротами, вход под маленьким козырьком и неизменная табличка с гербом. Напротив входа, на другой стороне, приютился крошечный сквер с желто-красными кленами. Посещать старинное здание сотрудникам Института приходилось по разным случаям: то за спецпропусками к особым материалам, то за каким-либо согласованием. И каждый раз направляющийся сюда бедолага странным образом менялся: он как будто становился немножечко ниже ростом, надевал на себя самую благонадежную маску лица и (по крайней мере, так могло показаться) нес в папке вовсе не какое-нибудь заявление, а список собственных прегрешений. Ну, а если несчастного еще и вызвали, тут – все, ведь всякое может произойти!

«Вот чего им переживать? – раздумывал профессор, представляя себе таких “вызванных”, – что может с ними такого приключиться? Ведь самое страшное, что могло их постигнуть, уже случилось – они абсолютно стерильны и безопасны. Тогда зачем же они так переживают всякий раз? Возможно, из опасения по недоразумению быть неверно понятыми, показаться неблагонадежными, в конце концов, быть уволенными. Вот самая страшная кара: увольнение, отлучение от спокойной и размеренной жизни, изгнание из “рая” состоявшегося бытия, из тихой гавани, где у пирсов пришвартовываются на вечную стоянку, покачиваются на легких волнах, ощущая свою безопасность, катера, что и не помышляют об океанских просторах и бурях. И самое радостное и желанное для них, предельная цель – дожить до глубокой старости в таком состоянии, пока не вынесут институтского старожила вперед ногами. Какая пошлость и серость! Но и в “раю” небеса не всегда безоблачны, да и “первородный грех” сопричастности к роду человеческому неизменно сидит под сердцем, пощипывая его при случае».