– Фантастика! Погоди, но они же обещали не забирать девочку у стариков!
– Они забрали – и не забрали. Так получилось, что на несколько месяцев разлучили из-за того, что детям в школу надо было 1 сентября…
– И что?
– Ну, тётя Буся детей отправила в школу – уже всех четверых! А стариков потом очень быстро в Москву обменяла! Они в это время как раз на пенсию вышли. Квартиру их в тьмутаракани на малюсенькую комнату в Москве, в пяти минутах пешком от дома, где они жили…
– Потрясающе! – Сиротенко даже вскочил со стула. – Просто потрясающе! Энергичная тётя Буся!
– Да уж! – подтвердила Людмила. – Но эта тётя Буся родила ещё Хаима… Ефима… Это их общий с дядей Эдей сын! И всех вывезла в Израиль… Как только дверь приоткрыли… А Клавдия Ивановна и Моисей остались. Ему под девяносто было, он ехать отказался… Я им в Израиль писать в те годы не могла, и они не хотели – боялись мне навредить… Вот и всё.
– Теперь я точно спать не буду. Как время стирает детали… И они все живы? – Сиротенко смотрел на фотографию на стене, где они своей семьёй сняты вчетвером: он, Людмила и два сына, которые не захотели жить здесь.
– Дядя Эдя умер… – Людмила помедлила, хотела ещё что-то добавить, но понурилась и замолчала.
– Еврейские семьи всегда большими были… – Сиротенко перевёл взгляд на жену. – А мы вдвоём…
– Не надо навязываться детям! – она тоже перевела взгляд на портрет. – У нас хорошие мальчики… Всё, как ты мечтал, врачами стали… Но у каждого своя жизнь…
– Русские семьи тоже большими были… – продолжил Сиротенко. – Но раньше – до разора и войны… До войны и разора… – повторил он и замкнулся.
Письмо Трындычихи не давало покоя Сиротенко. Он не с чужих слов знал, как в хорошие годы насильно разлучали детей репрессированных родителей, знал, как это больно, бесчеловечно, такие были и в детском доме, где он рос. То, что предлагала эта «корова», как он её окрестил, хотя никогда не видел, разделить брата и сестру, тем более близнецов, бесило его и требовало действия.
«Гнать надо в шею эту сволочь подальше от детей! – он сжимал челюсти и желваки бродили по его скулам. – Неужели она не видит, сколько горя и боли вокруг?! Женщина! Хотя, теперь эмансипация – раздрызг во все стороны…»
Но невольно выплывавшая в памяти фраза из её письма, направляла его мысли совсем в другую сторону.
«Наверняка она что-то знает – не стала бы просто так писать: «… детей по дороге, как корова лепёшки, роняет…». А вдруг, правда? Надо проверить? Обязательно проверить! Да не только этих близнецов! Всех, кого отдаём, проверять надо… На всякий случай… И её, «коровищу» эту, заодно, да прежде всего… Кто такая? Ради чего суетится?»
Паша после отъезда американцев, стал совсем грустным. Зинка тормошила его:
– Ты скучаешь, Паш? – Паша молчал. – Я тоже скучаю. По мамке… Знаешь, Паш, если ты скучаешь, значит ты их любишь…
– Я не знаю… – вяло откликался Паша.
– А девчонка ничего, – продолжала Зинка и внимательно смотрела на своего друга, – не фикстула…
– Я не знаю… – одно и то же мямлил Паша.
– А она тебе будет сестра… – Паша смотрел на Зинку, ничего не произнося. – А раз сестра, ты её тоже должен любить… Ты не скучай… Они уехали, чтобы тебе игрушек накупить и приготовить обед…
Паша вдруг оживился:
– Мне уже два раза игрушки приснились.
– Вот видишь! – обрадовалась Зинка… – И ещё велосипед и обед – картошка жаренная с салом и мороженое… Много…
