Просто Чудо - страница 20

Так, к полуночи, добралась наконец Люся до самого последнего пункта своего списка. Того, что за номером 347. И ничего. Все свои желания она основательно пересмотрела, перелопатила, со всех сторон обсосала и взвесила, да так самого нужного и долгожданного, самого заветного и дорогого из них выбрать не смогла. Только душу себе вот-вот уж готовыми к исполнению мечтами разбередила, да радостью, будто чистой, неразведенной водкой обпилась.

А час всё же поздний. И с каждой минуты – только позднее и становился. Как же быть с ним, с заветным желаньем-то? Вот ведь незадача.

«Дай-ка,» – думает Люся, – «Я лучше у самого карпа совета спрошу. Он, похоже, не только старый, но и мудрый. Пусть и подскажет, за каким пунктиком моего списка наибольшее человеческое счастье скрывается.»

Поворачивается Люся к карпу, а у того уж и глаз остекленевший. Люрекс на чешуе поблёк, налетом молочным покрылся. Плавник его вялым капустным листом поникший.

Не дышит чудотворец. Не дождался от Люси заветного её желания. Так и отбыл в никуда, невостребованный.

Ну, взвилась тут, конечно, Люся Золотова. Заголосила.

– Упусти-ила!

Сердце камнем на кафельный пол упало и, судя по звуку – колко, на тысячу острых кусков там и разбилось.

– Упустила? – саму себя переспросила Люся, – Разве?

И сама себе, мягко улыбнувшись, ответила:

– Ничего я не упустила. Было, было у меня счастье, еще как было! Да-да. Вот тут, за этим кухонном столом, со мной рядом целых три чудесных часа жило, сидело, вместе со мною – вот-вот исполнению всех-всех моих заветных желаний – радовалось!

«Я тебя люблю!»

Была у Котова жена, да сплыла. Точнее – уплыла. А еще точнее – ее увез на белом без единой ржавчинки пароходе широкопалый немец к себе в Любек. Сказал ей на ломаном русском, что название этого немецкого города произошло от нашего русского слова «любовь», ну она ему захотела поверить – и поверила. Собрала ложные жемчуга и прочую свою копеечную галантерею, да и уехала с ним, на первом же по весне судне.

«На плите гороховый супчик,» – написала она мужу в прощальной своей записке, – «Разогрей, не поленись. И вынеси ты, в конце-то концов, ради Бога мусор!…»

Обычно в конце таких записок жена ставила: «Буду поздно. Не жди. Целую.»

Но на этот раз она ограничилась одним только: «Не жди…» Без поцелуев обошлась.

Супчик на плите оказался не только холодным, ниже даже комнатной температуры, к тому же недосоленным и отдавал железом, но Котов всё равно его безропотно дохлебал и даже тарелку за собой вымыл, чего раньше за ним никогда не наблюдалось.

«Вот бы жена, небось, удивилась!» – подумал было он, – «Какой я вдруг серьезно хозяйственный,» – но вовремя спохватился и побрел выносить мусор.

На лестничной клетке между третьим и вторым этажом он остановился и впервые в жизни закурил в неположенном месте.

«Надо же, а ведь и вправду ушла», – подумал он растерянно, – «Недаром, выходит, столько лет всё грозилась…»

Во рту у Котова заполоскалась горечь, от обиды ли, от табака ли натощак, он не понял.

На мусорном баке во дворе кто-то оранжевой краской вывел жирное, пронзенное стрелой сердце, не сердце даже, а величиной с пудовый картофельный мешок сердцище, и под ним приписал: «Я тебя люблю!»

От одного только вида этой чужой неприглядной любви у Котова заныло в солнечном сплетении и в горле запершило. Рыжие буквы задвоились у него в глазах, а грубо намалеванный международный символ любви вздрогнул и затрепетал совсем как живое, отчаянно бьющееся человеческое сердце.