Сальк отпер дверь и посветил внутрь. Вдоль стен тянулись песчаные насыпи с уклоном к центру, где находился надувной бассейн. Над бассейном висел микрофон, но артистов я не увидел.
– Они спят в песке, – пояснил месье Сальк, показывая лучом фонаря на насыпи. – Здесь, – он указал влево, – вид Bufo viridis. Их голос напоминает пение канарейки. – Он вытянул губы и издал иллюстрирующую трель. – А вон там, – луч метнулся к противоположному песчаному валу, – зимуют Bufo calamita. Их «звуковой мешок» способен растягиваться до удивительных размеров, звук получается très, très fort[57]. – Месье Сальк склонил голову, упер подбородок в грудь и очень похоже квакнул. – Вы, конечно, заметили контраст между этими двумя звуками.
Затем он объяснил мне, как из такого странного материала получается музыка. Весной, когда все помыслы этих столь разных особей направлены лишь на спаривание, обитатели песчаных куч пробуждаются от спячки и направляются в бассейн, распевая песни любви. Генетическая скромность позволяет им сочетаться лишь по ночам, но – pas de problème[58] – каждый звук улавливается микрофоном и записывается магнитофоном. Месье Сальк, не выходя из студии, редактирует, усиливает, микширует, монтирует, синтезирует и при помощи электроники получается, к примеру, «Марсельеза».
И это лишь начало! Скоро нагрянет 1992 год, и месье Сальк встретит его во всеоружии. Он готовит совершенно оригинальный опус, гимн стран Общего рынка. Здорово, не правда ли?
Я, однако, не разделял энтузиазма месье Салька. Оригинально, спору нет, но все же фантастика живого жабьего хора отсутствует. Что же касается гимна Общего рынка, тут как раз сплошная фантастика. Если брюссельские бюрократы валандаются годами, не приходя к согласию по таким простым вопросам, как цвет паспорта или бактериальный баланс йогуртов, как они достигнут единства в таком вопросе, как гимн, да еще в жабьем исполнении? Что скажет миссис Тэтчер?
Впрочем, что скажет госпожа Тэтчер, как раз не секрет.
«Жабы должны быть британскими!» – вот чего она потребует. Однако мне не хотелось замешивать в искусство политику, поэтому я задал очевидный вопрос:
– Почему жабы?
Месье Сальк глянул на меня так, будто хотел спросить, дурак я или только прикидываюсь.
– Потому что этого никто еще не делал.
Конечно же!
Весной и в начале лета мысли мои то и дело возвращались к месье Сальку и его питомцам, но я решил дождаться июля, когда concerto Bufo уже наверняка будет записан. Если повезет, смогу услышать и гимн Общего рынка.
Но, прибыв к месье Сальку с повторным визитом, я его не застал. Дверь открыла женщина, чье лицо весьма походило на поверхность скорлупы грецкого ореха, с пылесосной насадкой в руке.
– Дома ли месье?
Женщина отвернулась и выключила пылесос.
– Нет. В Париж отъехал. – Она помолчала и добавила: – По случаю Bicentenaire.
Музыку он, конечно, забрал с собой?
Этого она не знала. Она всего лишь экономка.
Не хотелось, чтобы поездка прошла совсем уж впустую, и я спросил, нельзя ли хоть жаб увидеть.
Нет. Они отдыхают. Месье Сальк велел их не беспокоить.
– Благодарю вас, мадам.
– Не за что, месье.
Перед Четырнадцатым июля газеты улавливали и излучали новости, повествовали о приготовлениях, о платформах, декорациях, визитах глав государств, о гардеробе Катрин Денев… Но нигде я не нашел ни единого упоминания, даже в разделе культуры, о поющих жабах. День взятия Бастилии прошел без единого квака. Да, месье Сальку следовало бы добиться живого исполнения.
