Провинциальная богема. Сборник прозы - страница 17

Глаза его были закрыты затемненными очками, и видны сквозь них были только зрачки, почти неподвижные, но часто меняющиеся в размерах. Если брата ничто не тревожит – зрачки с горошинку, как волнение его забирает – чуть не с вишню. Одним словом, зрачки его, как светофор, обозначали смену движения мысли и настроения.

Юрий стрижет волосы себе сам и часто, так как растительность его неровными ярусами получается – голова будто желтыми опилками усыпана. Этот его чудесный крик моды я уже не первый год примечаю. Бороду он не растит, выбрит начисто, скуластый и длинный подбородок аж солнце отражает. Рот у него, как кольцо резиновое: когда брат возмущения полон – становится овальным, а когда радость нахлынет или тараторить начнет, так расплывается беспредельно.

Перекинулись приветливыми фразами. Обмолвились о том о сем. И вдруг я огорошил его вопросом:

– Юра! Отчего всегда ты потерянный какой-то?

После такой моей дерзости он оживился, глаза загорелись.

– Это как же понимать?! Кто потерял-то меня – я ить не сокровище какое?..

– Да чего уж там… Как-то душу такую я никак не пойму…

– О душевном – мало кого печалит, слишком грязи там много, а потому – душа потемки.

– Вот грязь-то и понять надо, чтоб выбирать…

– Братка, уж больно допытливый ты! Говорят, любопытной Варваре на базаре нос оторвали!..

– А как же познавать, если носы-то всем рвать? Говорят же: «Жизнь прожить – не поле перейти».

– Про жизнь, говоришь, надо? А потребность-то слушать есть, коли вдолгую?

– Спешить мне некуда, а твой образ для меня загадка…

– Ишь ты, следопыт…

Помолчал, заглянул мне в глаза, изучая чего-то, и начал:

– Радеть в одиночестве – моя стихия. И черт мне не брат, не то что вам, несуразным. Во мне куча звериных инстинктов, но в противовес вам я им противостою. Вы же по накатанной колее катитесь, не озираясь вокруг, ничего не убоясь…

– Да кого ж мы бояться-то должны? Если правое дело наше, то и мы для дела равенства и единства живем. Хотим все по правде и по справедливости. Мы ж не какие-нибудь иезуиты – мы советские!

– Вот-вот, пыль поднимать мы можем! Так и тянется язык к откровениям. Ты не от лукавого, не от бесшабашности – ты от недоразумения. Вот и твои, мать твоя в том числе, от недоразумения поставили крест на мне, а я возьми да сам его и надень. Ноша тяжела, да не сгибает. И не в тунеядстве дело, а в переживаниях и житейских извивах. Я свободен потому, что я над бытием. Свою духовную свободу не променяю на садическое объятие быта. И эта борьба во мне идет всю мою жизнь. Лучше быть падшим ангелом, чем падшим человеком. Этот мой девиз из глубин моего сознания исходит, он выстраданный… Все-то у вас от атеизма проистекает. Цель его – пестование гуманизма. Понятие это – палка о двух концах. Гуманизм рожден во имя человека, но суть его размывает самого человека, отрицает его. Не ради праведности дел воздвигали его философы, а ради идей и власти над умами. Лишь корневая связь человека в единении с Вечной сутью страданий и открывает гуманизма утопию…

– Как же можно прийти-то к такому, с мыслями наизнанку? – удивился я.

– Братка, а ты лучше слушай – вернее будет, коль жаждешь что-либо понять. Я ведь не для апломба такое начал. Душу излить созрела потребность, и только тебе, по счастью…

Жил я как-то раскосо и непутево. Башка набекрень полжизни была. Девок обожал страстно, хоть был я внешностью своей, думаю, не достоин их совсем. В парк сновал и вечерял там не с одной. Рыбаком был. Печалюсь я за мой грех, по молодости глупой и азартной. И сделал я попытку осесть, остепениться. Зинка первая жена была у меня. Небось, слышал?.. Вот-вот. Хорохористая, страстная такая. А я что, хоть и пожизненный очкарик, а острастку давал. Гонор-то тоже распирал. То сходились, то расходились… Таинство брака – вещь языческая, не христианская. Построено оно на деспотических желаниях превосходства. К чему скрашивать? Иерархия силы и диктата может в массе своей только и удержать. Семья – скрепа хоть и рациональная, но шаткая. Ради похоти удовлетворения она связывает узами, порой невыносимыми. А детей воспитание – то уж приложение ко всему, хоть и вещь природная. И мучения от этой привязки совсем великими становятся, когда рвать становится еще труднее. Лишь таинство подлинной любви значимо и высоко. Любовь эротическая – всесущая, может оправдать любую шалость, любую измену. Такое и у меня случилось лет десять назад. Голову тогда снесло напрочь. Маша… Маруся была у меня. Вот где душа сияла. Три года, как опоенный зельем, ходил. Даже измену ее простил ради высокого чувства. В ревности есть что-то низкое и демоническое, когда счастьем обливаешься. Но счастье-то – мимолетное явление, оно непременно сменяется трагедией. Эта радость однажды ломается. Ее питают силы божественные, но всегда при том в ногу ходят и вьются рядом сатанинские. Хоть и не было, казалось, вмешательства низости человеческой, но система-то сработала от духа злого!.. Уж так я был упоен любовью своей, что гром и настиг. Кто увидел мое счастье? Кто подсмотрел и завистью исполнился? Была такая загадка! Не стало Маши при родах. И ребеночка не стало… Получается, что скоротечно счастье от того, что вдвоем суждено жить только с Богом в душе. Вот и живу теперь и счастье вижу в том, что в муках вместе с Ним светлее. С женщиной в муках – заточение души, а счастье любви – мгновенье… А как после такого обрушения жизни не измениться? Вот и подвиг меня Бог на труд обыденный, но обособленный. Это чтоб в ладах быть с Ним и самим собой.… Когда познаешь суть человеческую, обретаешь страшное понимание. Ясно и близко ощущаешь души, что вращаются вокруг. Открываются для тебя истины об иллюзиях и ложности посылов в человеческом благообразии. Крушение, разочарование тотально испытываешь при этом. Все от лукавого о назначении человека. Этот обвал внутреннего мира души неизбежен – силы в нем нет. А сила нужна для осознания ложных истин. И этого мало, скажу я тебе. Если большинство не приобщается к божественной сути, все становится печально. А с обретением Бога немыслимо отречение от людей, только любовь снисходит к ним. Наше назначение в этом и кроется. Для того я и оторвался от общества, чтобы осмыслить такое, чтоб полюбить Его не по-взрослому – по-детски, во всю силу своей души. Почему я говорю это тебе? Потому что душу рядом вижу открытую. И в этом откровении приходит любовь. Значит, ничего еще не потеряно… Вот о каком труде говорил я – ты знаешь. Двадцать пять лет отработал я законно, для стажа, а остальное – уж моя правда. Бросил я всякую зависимую работу и припал к земле-матушке. Она, земля-то, как ничто другое, связует человеческое единение с природой. Возвращает к истокам, уводит от урбанического абсурда. Вот я и возвел три больших теплицы под овощное хозяйство. Обогрел их подземным теплом – трубами от печки. И что б ты думал – стал первым, кто несет другим летнюю радость, от земли взращенную. Где ж ты в Сибири видывал, чтоб такое овощное царство было на прилавках по ранней весне! Нет такого места. А труд этот и ценится высоко. А вы все еще о тунеядстве судачите. Неправы вы, и только. Но главное здесь не только радость от содеянного – и не возражай, что деньги эти якобы нетрудовые; свобода – главное. Она-то и венчает меня с Богом. Свободу я обрел, и она нас соединила. Это свобода над бытием, духовная свобода…