Я приеду к тебе, прикоснусь к твоей щеке, проведу ладонью по волосам – и никакая вселенская энергия не сможет насильно прервать это мгновение!
Ты права – мы сами создаем себе трудности. Должно быть, подобная рефлексия в нас со времен Федора Михайловича заложена. И никто не знает: хорошо это или плохо. Даже русская осень – и та закомплексована: с трудом выбирает краски, исподволь, словно чураясь кого-то, наносит их сначала на жилки листа, затем по краям и лишь потом добирается до мякоти – словно боится: как бы чего не вышло, или вышло бы не так, как правильно…
И не пессимизм приходит осенью, а странное ощущение Рока, когда тебя вырывают из хаоса, веселья, безрассудства, и ведут по строгим аллеям Екатерининского парка, – и невольно начинаешь вспоминать царскосельские строки Пушкина. Прямые линейки ровно подстриженных кустов – и осязание того, что перпендикуляры имеют лишь одну точку пересечения. И вот тогда реально начинает чувствоваться, что я и ты находимся в этой точке.
И еще говорили древние: «Помни о смерти». Нет, не надо бояться ее, но лишь бы не растранжирить то время, которое нам отпущено…
Извини меня, что я не умею смеяться в своих словах. Что ж, и маску клоуна я всегда надевал искренне – нравится – ибо никчемное занятие служить источником плохого настроения…
Сейчас сижу и пью крепкий чай, чтобы не уснуть – время четыре часа утра; сигареты безжалостно кончаются; и по ногам струится сквозняк; и письмо все больше начинает походить на роман.
На роман… с осенью.
Нет, мы не можем перестать существовать друг для друга. И пусть мы сейчас слепые – я не вижу твоих глаз, ты не видишь моих; и пусть столь же незаметна ниточка, связывающая нас. И я буду писать тебе ни о чем, а ты будешь читать про ничего – но на самом деле мы будем дарить друг другу целые миры, и никто не догадается об этих мирах, а если и догадается, то не сможет понять их.
Почтальон будет хлопать дверью моего подъезда, а осень кружить листьями…
И так будет правильно.
ПРИЗРАЧНЫЙ ДОМ С РЕАЛЬНЫМИ ОКНАМИ ВО ДВОР (1990)
…И снова снег; размеренный, беспечно искрящийся, скучный; снова снег: неожиданно задумавшийся, тоскующий, холодный; и мне кажется, что он будет всегда, вечно; и я уже даже боюсь звона капели, разрушающей его строгость.
К чему этот страх?
Так же, как трость Бетховена, чтобы слышать музыку… Гармоничны лишь музыка и снег – в нем застывшие ноты; все, что осталось от звуков рояля и скрипки, вырвавшихся из распахнутых окон.
Зачем зимой распахнуты окна?
Так же мистичны, как кирпичики старших символистов… Неужто и сюда донесся ветер древней Ассирии, сюда, на бесконечную равнину, укутанную снегом?
И невероятно сентиментальны мысли. Но это уже далеко не Стерн и не Карамзин. Я, быть может, сентиментален до фатальности; и жалею свой Рок, и сочувствую ему, что он выбрал именно меня. И почему именно меня?
Должно быть, потому что я живу в том особенном доме, не имеющем адреса, несуществующем, розово-голубом, смешном; но с обязательно распахнутыми окнами во двор – и я могу слышать и видеть мир; и не принимать в нем участия, но выдувать стеклянные фигурки на этажерку для Лауры, для ее незатейливого стеклянного зверинца.
Вероятно, потому и распахнуты окна, что незачем эта прозрачная пленка – я и без того огражден стенами, чтобы еще прятаться за стеклом.
Да и тот дом, который я так берегу и лелею, церемонюсь с домоткаными ковриками и любуюсь выцветшими обоями, не существует вовсе. Я уже говорил об этом. И, возможно, еще раз скажу… потом.
