Птичий отель - страница 10

Но самые драгоценные моменты, которые я всегда буду помнить, вовсе не эти. Больше всего меня могли растрогать самые обычные вещи, которые в представлении Ленни были вполне естественными. Если я простужалась, он бежал в аптеку за микстурой, а однажды принес мне… шнурки. Да-да, именно шнурки, а не розы, потому что увидел, что мои старые шнурки на кроссовках истерлись и стали плохо вдеваться. В Сан-Франциско не бывает сильных холодов, но в дождливые дни Ленни специально прогревал ради меня машину или, зная, что на следующий день я поеду на его «Субару» к стоматологу, обязательно проверял давление в шинах. А еще, когда мы на уикенд отправились в Калистогу[40], он два часа сидел около меня на бортике бассейна, помогая справиться с боязнью воды. «Я всегда буду рядом», – повторял Ленни. Из всего, что он мне говорил, только это оказалось неправдой.

Когда мы решили завести ребенка (то есть через неделю после знакомства), Ленни прикрепил к холодильнику график моей температуры, чтобы знать дни овуляции. И там еще была графа, где он отмечал, что я приняла фолиевую кислоту.

Мы никогда не ссорились, хотя напрасно я однажды пошутила, что если родилась в Квинсе, то должна болеть за «Янкис»[41]. «Это мы отрегулируем», – только и сказал Ленни.

Так что единственная проблема состояла в моем нежелании знакомиться с его родственниками.

Поскольку Ленни был евреем, Рождество не ставилось во главу угла, зато справлялись все остальные праздники. День благодарения, день рождения Ленни, дни рождения его мамы, бабушки, тетушки и дядюшки Милти. Ленни не особо соблюдал еврейские праздники, но постился на Йом-кипур[42] – в память о дедушке, который умер за несколько лет до нашего знакомства. Так же как и все остальные многочисленные родственники, Ленни обожал его, бережно храня память о совместных походах на стадион, когда он был еще совсем ребенком.

В каком-то смысле мне нравилось слушать рассказы Ленни о его счастливом детстве и счастливой жизни вообще. Просто порой нас отдалял тот факт, что мой любимый человек ходит по солнечной стороне улицы, а я – наоборот. Мы как будто говорили на разных языках и, хотя любили друг друга, походили на иностранцев, приезжавших друг другу в гости: он ко мне на родину, а я к нему. У нас было много общего, и в то же время нас словно разделял широченный пролив. Там, где, следуя личному опыту, он чувствовал себя спокойно и счастливо, я легко могла отыскать признаки надвигающейся беды.

Родители Ленни жили в Эль-Серрито, на другой стороне пролива. В первый год нашей совместной жизни он был уверен, что я обязательно поеду к ним на Седер Песах[43]. Но я придумала какую-то отговорку насчет занятий по рисованию, а Ленни видел меня насквозь.

– Мне трудно дается семейное общение, – сказала я.

Конечно же, он много расспрашивал о моей семье. Я пространно отвечала, что никогда не видела отца и что моя мать умерла, когда я была совсем ребенком. Что меня вырастила бабушка и что после ее смерти, четыре года назад, у меня никого не осталось.

Но ведь это же Ленни. Ему было интересно знать, как именно умерла моя мама и как я это пережила. «Нужно сходить к ней на могилу», – сказал он. Ленни хотел знать, когда у нее день рождения, чтобы вовремя зажечь поминальную свечу.