Восставшие, что сгинули подо льдом Невы, навсегда остались на дне. Андрею свезло. Чья-то жадная рука позарилась на его новехонький мундир. Тело подцепили багром, ободрали да швырнули в прибрежный сугроб.
Нашлись доброхоты, доставили покойного княжича домой. В родную сторонку.
Сбежались люди. Бабы завопили: «Баринов сын! Никак утоп! Осспади, помилуй!». Во дворе началось бурное движение: кто похрабрее спешили подойти к телу, разглядеть ближе, иные кинулись наутек. Первых было много больше.
В ту минуту у Виталия возникло ощущение, будто он глядит на всё это со стороны. Словно из-за облаков или из-под толщи льда. Кто-то чужой внутри него отметил с удивительной бесстрастностью, что студёная вода превратила левое око брата в матовый хрусталь, багор вынул правое, оторвал нос и сделал его лицо похожим на снеговика, ждущего, когда малышня принесёт из дома уголёк и залепит пустую глазницу. А рядом пристроит морковку.
Некрасов наполнил чернильницу, из груди его вырвался вздох. Пальцы побелели на гусином пере.
Пойдя на государственную измену, брат предал отца. Оставив императора в живых, подвёл собственных товарищей. Ещё неизвестно, что хуже…
Теперь Виталию, младшему и нелюбимому брату, предстоит собственным примером вернуть роду Некрасовых почёт и уважение. Лучше бы ратным подвигом. Так оно вернее! Но к чему притворяться: баталии для героев. Тот, кто робок душой, у кого в жилах течёт не кровь, а чернила, обязан ежедневно – нет! – ежеминутно работать.
Дзинь. Майор вздрогнул, когда ординарец поставил перед ним фарфоровую кружку.
– Кофий с ликёром, ваш бродь!
Бац! Следующий звук заставил Виталия Сергеевича подскочить: окна брызнули осколками стёкол. Чернильница подпрыгнула, заскользила к краю дубового стола.
Вспышка. Другая. Третья.
Начался обстрел… Наконец-то!
В голову пришла странная мысль: «Теперь всё обойдётся. Теперь всё как-нибудь наладится».
Мысль, имевшая явный привкус самообмана.
Глава третья. Пером и шпагой
Январь 1855 года. Севастополь. Усадьба Потёмкина.
Всё случилось в короткий миг.
На пол упали стёкла и щепки ставней. Ядро разбило натёртый воском паркет. Зашипело. Замерло у ног лейтенанта Белобородова, что минуту назад безмятежно любовался рассветом. Виталий Сергеевич увидел, как у того вздулись вены. От шеи до висков. Белобородов заорал, утратив к пейзажу всякий интерес. Его оттопыренные уши, что, казалось, удерживали на голове фуражку, густо покраснели.
Затем пейзаж и вовсе исчез. Растворился в пыли.
Она застилала взгляд, лезла в нос и рот. Противно скрипела на зубах.
Взрыва не было.
Над усадьбой, где расположился штаб, и что нависла мезонином прямо над бухтой, воцарилась тишина. Слышались только крики птиц. Ласточки и стрижи носились над водой. У самого берега, где песчаный яр.
Мерно плескали волны. Им всё равно, что люди пытаются уничтожить друг друга.
– Эка докинули бонбу, – проворчал ординарец, по-вологодски напирая на «о». – Важно. Видать, есть среди басурман заправские пушкари.
Виталий Сергеевич пожал плечами, надеясь, что подчиненные не заметили его бледности:
– Это англичане, не турки. Напротив нас, братец, артиллерийская батарея их третьего экспедиционного корпуса. Там, на курганах. А левее, где лысая гора – французы.
Он поглядел по сторонам. Пыль медленно оседала.
Оконная рама исчезла, словно её удалили скальпелем. Красно-белая портьера валялась на полу окровавленным бинтом. Чёрт побери, не зал, а какая-то операционная!
