Открытие второе: не спавший всю ночь волк являет собой жутковатое зрелище — а волк всю ночь не спал, он сам признался.
Так и сказал:
— Как я мог спать, если мою постель заняла неспокойная особа?
На встречный вопрос, почему не отнес меня в комнату детеныша, он ехидно спросил: «Ты видела, во что превратила мою кровать?»
И все претензии у меня сразу же пропали. Потому что я видела, да.
Открытие второе: Эдит умеет обижаться.
Она обиделась на меня за то, что я покинула ее посреди ночи, и на своего отца, которого записала в соучастники преступления. И все утро она с нами не разговаривала.
Не пожелала волку хорошей работы и не пошла пить со мной несуществующий чай из детского игрушечного сервиза — хотя я согласна была даже надеть чепчик.
Робкая девушка в форме городской стражи пришла минут через двадцать после того, как уехал Хельму, и застала детеныша за рассматриванием картинок в книге.
В присутствии няньки-телохранительницы мне пришлось на время отложить попытки помириться.
Я рассчитывала попытаться еще раз на прогулке, но меня не взяли, и это выглядело настолько мелочно, что, не будь Эдит еще детенышем, а я действительно виноватой, не смогла бы удержаться от ответной гадости.
Плюсы в нашем неожиданном разладе нашлись спустя десять минут после ухода девочки и ее новой няньки — у меня наконец появилась возможность спасти часы от холода.
Выбраться из дома не составило труда — никому из прислуги просто не было до меня дела, они занимались своей работой и приучились так виртуозно меня не замечать, что не вздрогнули бы, наверное, даже если бы я вышла через главный вход, громко хлопнув дверью.
Проверять я не стала и дом покинула через вечно приоткрытое окно в кухне, закрывали которое только на ночь.
Зима на улице еще не знала, что всего через три недели ее пора закончится, и щедро сыпала на землю сухой и мелкий снег.
Погода к прогулкам не располагала, и я была уверена, что очень скоро Эдит вернется назад, но мне нужно было не больше сорока минут.
Часы лежали ровно там, где я их оставила. Холодные и остановившиеся, они обжигали лапы холодом и были совершенно точно лишены всякой магии. Просто дорогая безделушка. Возможно, поджаренный увел у кого-то часики и припрятал до времени среди вкусненьких, полных магии блестяшек, а я их нашла. И значит, они теперь мои.
Прижимая часы к себе, безлюдными темными улочками я пробралась к ограде центрального парка, к самой дальней, заброшенной его части, и, перебравшись через кованую решетку, ухнула в неубранный снег.
Сокровищница моя находилась в дупле одного старого дуба, высоко над землей, скрытая густыми раскидистыми ветвями даже зимой.
В дупло я натаскала старых тряпок и даже несколько коротких дощечек умудрилась затащить, чтобы полностью обезопасить свою сокровищницу от поползновений всяких наглых птиц.
Раньше самым ценным среди всех моих блестяшек были заколка с синим камешком — который с одинаковой вероятностью мог быть как сапфиром каким-нибудь, так и простой стекляшкой, — или колечко с мелким бриллиантом… все зависело от ценности синего камешка.
Теперь это совершенно точно были часы. Прекрасные, золотые, огромные часы.
Прежде чем спрятать их, я десять минут гладила блестящие бока, касалась когтями выдавленного на крышке рисунка, открывала и закрывала. Если бы не Эдит, к которой мне нужно было поскорее вернуться, я могла бы сидеть так до самой темноты.
