Пусть она вернется - страница 7

Тим подбадривает меня улыбкой.

– Тогда я могла бы сочинить полсотни разных историй о том, что с ней случилось и почему мы не смогли ее найти, – замечаю я с горечью, вспомнив бессонные ночи, которые я провела, уставившись в потолок. – Будь уверен, кто-то из «Нетфликс» уже бы нанял меня писать сценарии, если бы получили расшифровку моего мозга.

– В каком жанре?

– Например, она случайно упала в овраг и потеряла память, но, увидев меня, сразу все вспомнила. Или после похищения смогла освободиться от цепей, влекомая одним лишь желанием меня увидеть. Или суперсекретная миссия тайного агента не позволила ей попрощаться со мной, но она думала только обо мне в бункере на другом краю света. Мать всегда была благороднейшей личностью в моих фантазиях и всегда стремилась вернуться ко мне.

Тимоте подсаживается поближе ко мне, и его тепло меня успокаивает.

– Ты никогда об этом не рассказывала… – бормочет он.

Я стараюсь разрядить атмосферу шуткой.

– О, это продлилось всего сто сорок восемь дней…

На его лице недоумение. Шутка не удалась.

Вплоть до того сто сорок восьмого дня я отмечала отсутствие матери на листочке, пряча его под учебниками. Четыре прямых палочки, пятая диагональю перечеркивает первые четыре. Как если бы я оказалась на необитаемом острове. «Исчез один лишь человек – и мир стал безлюден», – писал Ламартин[1], и его цитата казалась мне вдохновленной моей семейной историей.

– Сто сорок восемь дней?

– Пока не пришли из ассоциации.

Я помню, как нас переполнила надежда, а затем сокрушило потрясение, случившееся после. Поначалу волонтерка из Ассоциации по поиску пропавших уговаривала нас теми же фразами, что и полиция: «По французским законам любой взрослый гражданин в здравом уме имеет полное право исчезнуть, а также, если его найдут, отказаться сообщать свое местоположение родственникам». Мне эти заготовленные заранее фразы казались полной абракадаброй. Это же не про нас, это нас не касается? Это же просто такая формулировка? Увы, все оказалось иначе. Закончив свою обязательную часть монолога, она немедленно и резко сорвала утешительную повязку с глаз. Кто-то из ассоциации встретился с моей матерью. Она была жива, здорова, в своем уме, хотя и очень удивлена тем, что ее допрашивали. По словам волонтерки, она сбежала не потому, что «разлюбила» семью, а из-за инстинкта самосохранения. Получалось, что она больше не хотела нас видеть, потому что это было «слишком болезненно для нее». Как будто нам-то это было раз плюнуть, мы-то все это время в носу ковырялись, не зная, чем еще заняться.

– И тогда ты прекратила? – вырывает меня из моих мыслей Тим.

Мне требуется пара секунд, чтобы вспомнить, о чем шла речь. Хочу ли я проверить, действительно ли это она, узнать, где она живет? Ведь за прошедшие пятнадцать лет мать так ни разу и не дала о себе знать.

– Да. В тот день я решила полностью и навсегда вычеркнуть ее из жизни. Волонтерка пыталась нас уговорить подождать, вдруг мать передумает, надо якобы оставить дверь открытой, такие ситуации встречаются, ведь именно женщины в семьях склонны к подобному. Но все было напрасно, я перестала ее воспринимать. Я глубоко зарыла все надежды и сомнения. Будущее в форме вопросительного знака казалось слишком болезненным. То, что мать имела право так просто вычеркнуть нас из своей жизни, при том, что у нас не было никаких прав, кроме как продолжать верить, выглядело бесчеловечным.