Македонов теперь, сидя под деревом и считая, сколько прошло секунд между вспышками молний и раскатами грома, вспомнил, как он несколько лет назад сидел вот так в аэропорту во время грозы, это было… неважно, прошло достаточно мало времени для того, чтобы он забыл подробности того ужасного дня. Стоило закрыть глаза, и Македонов видел все так, словно это произошло вчера. Он хотел успеть повидать одну девушку по имени… и это тоже неважно, имя теперь уже не играло роли, фантомы вообще лучше не называть по имени, Македонов как всякий человек, имеющий дело с текстом, был суеверен, произнесенное слово обладает силой, часто магической и непонятной. «Нам не дано предугадать, чем слово наше отзовется». Это точно, точно и гениально. «Гениально, это когда точно про незримое и, может, даже несуществующее», – подумал Антон.
У нее была пересадка в Риге, откуда она летела дальше, в Скандинавию, и еще дальше. Дальше, дальше, дальше… Так, кажется, называлась одна книга. Или фильм. Нет, все-таки книга. Антон ее не читал, но сейчас вспомнил, как выглядел корешок. Она стояла много лет напротив его кровати. Почему-то в его комнате была книжная полка родителей, и он засыпал, произнося про себя названия романов, которых не читал. Македонов прилетел тогда в Ригу на три часа позже и не застал ее, поэтому, несколькими часами ранее, предчувствуя скорую невстречу, так метался по питерскому аэропорту, проклиная молнии, авиакомпанию и звезды. Особенно звезды, потому что в конечном итоге это ведь они управляют всеми этими взлетами и посадками в прямом и переносном смысле, даже когда человек взлетел, не поднимаясь по трапу, вообще не прибегая к помощи летательных аппаратов, а просто от ощущения небывалой удачи, или славы, или любви – ответной или безответной – в ответе за это звезды; они подлинные диспетчеры, они дают добро на взлет и следят за тем, чтобы мы не столкнулись в воздухе, ведь небывалая удача случается с людьми не так и редко, а любовь, в особенности безответная, и того чаще.
Звезды услышали Македонова, потому что претензии его были обоснованы, а состояние плачевно, поэтому вечность вмешалась незамедлительно, как в случае со срочной хирургической операцией, и, сев в обратный самолет, летящий – теперь уже точно по расписанию – рейсом «Рига – Санкт-Петербург», Антон Македонов оказался на месте 11 С, а на месте 11 D, то есть у окна, сидела девушка в больших зеленых наушниках.
Уже стемнело, когда они взлетали, но в небе краски еще сохранились, самолет наклонился на левое крыло, и в иллюминатор стало видно темную гладь воды и грязно-коричневую полосу заката, смешанную из умерших лучей уже зашедшего солнца и нескольких рваных клоков туч.
«Как будто разводы йода на чьей-то коже», – сказала девушка вслух, довольно громко, как это делают люди в наушниках, не слышащие своего голоса. Наверное, она сказала это самой себе, это были мысли вслух, не более того, но прозвучало все так, как будто она обращается к Македонову, и он вздрогнул, потому что его одиночество прокололи иголкой, и оно лопнуло в его голове с громким хлопком. «Небо поранилось воон там, над самой водой, и выступила кровь, и тогда на рану плеснули йодом, не думая о том, как это больно. Цвет йода – это цвет боли, – добавила девушка в наушниках через несколько секунд. – И тоски. И бренности, потому что это ещё и цвет ржавчины».
