Ложку с кашей не засовывали в рот, а снимали с неё пищу в несколько приемов. Предо мной так же была поставлена берестяная кружка и деревянная простенькая ложка, которым предстояло стать моими личными предметами, пока я не посчитаю необходимым обзавестись другими. Теперь даже в гости я должен являться только со своим инструментом, иначе мог остаться голодным. Ни в коем случае нельзя пользоваться чужой посудой. Это не то что бы грех – просто так принято.
В ходе трапезы я имел возможность рассмотреть практически всех обитателей скита, за отсутствием Силантия, да может еще двух – трех больных и совсем немощных стариков. Даже младенцы присутствовали за столом на руках своих матерей. Общей трапезе, очевидно, придавалось большое символическое значение. Преломив совместно хлеб, отведав каши из общих блюд, люди чувствовали свое единство и сопричастность к чему-то общему, сакральному. Оказалось, что всего в общине, семнадцать взрослых мужчин, из которых пятерых можно было отнести к категории стариков. Взрослых женщин около двух десятков, да несколько молодых незамужних девушек, отличавшихся более пестрыми сарафанами да по иному повязанными платками. Четверо парней, явно уже вышедших из детского возраста, но еще не принятых во взрослое состояние, держались особнячком. Детишек всех возрастов набралось не меньше десятка. Их трудно было пересчитать, так как усидеть на месте большинство из них никак не могло и постоянно крутилось вокруг вперемешку с возбужденными собаками.
С этого дня я мог свободно перемещаться по поселку куда мне вздумается, однако ж, как я вскоре понял, за мной втихую все равно кто либо да приглядывал. Стоило лишь ступить за околицу, как какой либо из моих новоиспеченных «братьев» тут же навязывался мне в попутчики и, между прочим, принимался вежливо, но настойчиво отговаривать от того, чтоб отходить от скита дальше пары сотен шагов. «Да мы и сами туды ни ходим, – канючил мой сопровождающий, – Мало ли чо случится-то. Опасно-ть одному. Давай лучшо по другому разу, как охотники пойдут, такмо и мы с ними». Я понимал, что это, фактически, не просто пожелание, а приказ Старца, передаваемый мне в вежливой, но вполне определенной форме.
Первое время проведать меня заходил Архип, окидывая единым цепким взглядом всё в избе. Но каждый раз натыкался на насмешливое радушие Матвея и, потоптавшись, быстренько сворачивал свой визит. Очевидно ему велено осуществлять за мной общий надзор. Судя по всему Старец не до конца доверял моему хозяину. Как то Матвей, после очередного незапланированного визита Архипа, бросил:
– Душа то у Архипа незлоблива. Только заморожена отцом его.
– А кто его отец?
– Так Лексей и есть. Его да Федора.
– А Силантий? Архип говорил, что Силантий то же его брат.
– Силантий то? – Матвей замялся, – У Силантия мать друга. Безбрачны они были. Грех то был Лексеев. Потому недолюбливает он Силантия, ибо напоминает ему о том, даже слова не молвя. Силантию в детстве нелегко сталось. Токма ни едина слова упрека отцу никогда не сказывал. Лексей же к своему сыну хуже, чем к соседскому чаду относился. Говаривали, что мать Силантия через то и рано в могилу сошла. От слез своих да от стыда. Кто её с безмужним дитём возьмёт? Но бабой была хорошей, скромной, да вот на грех свой полюбила не того, кого следоват. Всё молилась. Не свою – свово сыночка душеньку отмаливала. За него, да за отца его беспутного молилась.
