Когда очередная атака немцев захлебнулась и, наглотавшись крови, отхлынула, фыркая и отплёвываясь свинцом, в окоп Коновалова скатился рослый солдат в заляпанной, подранной шинели.
– Товарищ лейтенант!
Коновалов опустился на дно окопа и достал из планшета карту.
– Рассказывай, Марилов, где кто.
Солдат нагнулся над картой и стал уверенно водить пальцем по бумаге.
– Вот здесь и здесь наши крепко сидят, фашисты три раза откатывались, вот здесь пулемёт и здесь тоже. А вот здесь почти никого не осталось.
Марилов постучал по карте и, усевшись, стал закручивать табак в припасённый кусочек газеты.
Лейтенант немного подумал и спросил:
– Где Завьялов?
Глубоко затянувшись, Марилов выпустил густое облако табачного дыма и ответил:
– Капитан на КП, у него уже второе ранение. Еле на ногах стоит. Надо бы его в тыл, но упёртый, пока сам не свалится, не утащим. Подкрепление на подходе, если немцы сейчас не ударят, то через час наши будут здесь. У нас на левом остались только я, Мартын и Ёся.
Коновалов невольно вздрогнул. Теперь по истечении этих суток от всего его взвода остались эти трое. Это было понятно и статистически верно, военная наука, холодная и жестокая в отношении цифр, но за каждой этой цифрой стояли люди. Люди, которых лейтенант знал лично, те, с кем он общался, делился словами и мыслями, с кем он разделял это страшное время. И именно поэтому для него, молодого лейтенанта, мысль о гибели людей была ещё ранящей, ещё болезненной. Невольно лейтенант подумал о Завьялове. Как капитан воспринимает утрату, гибель своих людей, как он воспримет весть о гибели его – лейтенанта Коновалова. Также невольно вздрогнет или просто примет к сведенью, что здесь, на вверенном ему участке, больше нет командира, и первый прибывший займёт место погибшего.
Война ожесточает всех, но может быть есть некий предел ожесточения, и кто-то всегда будет испытывать это щемящее чувство безвозвратно потерянных людей, а кто-то решит для себя, что окружающие его люди не более чем цифры статистики.
Из задумчивости лейтенанта вывел голос Марилова.
– Никодим с Летовым сгинули не пойми где. Они в развалины ушли посмотреть, где немец, да и не вернулись. Даже стрельбы не было.
Солдат ещё раз глубоко затянулся.
– А дружок ваш – Захарин, так он всё на тех же позициях воюет. Говорили ранен, но не тяжело. Очень хорошо они тогда немцев из оврага встретили. Прямо любо-дорого было посмотреть. Горели фашисты, аж за милую душу горели.
Лицо лейтенанта смягчилось, он даже улыбнулся. Если Захарин жив, значит, правый фланг держится, значит, немцы не подошли к воде, значит, у них не получится окружить позиции.
Темнело. Сейчас на грани света немцы пойдут на штурм. Ударят миномёты и артиллерия, и серая смрадная масса накатит на сильно поредевшие позиции. В растекающемся облаке предгрозового спокойствия зазвенела тонкой струной тишина. И неожиданно все её услышали, все, кто был здесь: кутающиеся зябко в заскорузлые от крови и грязи шинели, распахнувшие в разгорячённом волнении бушлаты, хмуро глядящие из-под стального края каски – все они услышали тишину. Так бывает перед самым взрывом урагана, перед готовым обрушиться ливнем в сверкании бесконечной череды молний, так бывает перед самым последнем мгновением расставания.
Тонкая струна натянулась, зазвенела до невозможности тонко, до невыносимого остро… и лопнула первым хлопком разорвавшейся мины.
