– Все, больше не буду, – улыбнулся комиссар, ласково поглаживая лошадиную морду. – Хорошая кобылка, справная. Интересно, за что так полюбил вас Шапиро, что энглизированного дончака вам в оглобли отдал?
Я сделал удивленное лицо и развел в стороны руки. Типа знать ничего не знаю и ведать не ведаю.
А Мехлис уже переменил тему:
– Чаем меня угостите в качестве компенсации за наезд?
– С удовольствием, – подмигнул я Наталии Васильевне. – Только у нас чай особый, революционный – бээсбэзе.
– Не понял. – Мехлис действительно выглядел озадаченным. – Какое безе?
Тут я откровенно расхохотался:
– Это означает, что чай «без сахара и без заварки».
Вылез из двуколки сам и подал руку милосердной сестре, помогая той выбраться на твердый грунт. Потом, взяв лошадь за уздцы с другой стороны от комиссара, повел ее с повозкой к каретному сараю. Мехлис пошел со мной, так как все еще держался за недоуздок.
– Уел, трубка клистирная. Отомстил за пепепупо, – констатировал комиссар. – Веселый ты человек, Георгий Дмитриевич, как я посмотрю.
И не понять – то ли в похвалу это мне, то ли в упрек.
– А чего унывать, – поглядел я ему в глаза прямо, – уныние есть смертный грех, как попы учили. Что наши, что ваши.
– Наши попы называются раввинами, – возразил Мехлис, помогая мне открывать дверь в конюшню.
– Это мне монопенисуально.
Я сбил фуражку на затылок и стал выпрягать кобылу из двуколки.
– Георгий Дмитриевич, так кипяток ставить? – подала голос Наталия Васильевна из ворот каретного сарая.
– Всенепременно, – обернулся я к ней, – как же мы комиссара без чая оставим? Да еще в присутствии Ревтрибунала в расположении части. Это будет крайне неосмотрительно с нашей стороны. Могут заподозрить в контрреволюции.
Смеялись уже втроем. Здорово, когда начальство шутки понимает. Хуже, когда оно такое, как товарищ Фактор со всей революционной и очень серьезной тупостью.
А еще за это время я подумал, что можно так вот запросто спалиться лексиконом двадцать первого века. Как два пальца об асфальт. Ну, вот… Теперь за губой следить надо. И базар фильтровать. Как штандартенфюреру Штирлицу, который пока где-то в Красной армии на посылках бегает как Максимка Исаев.
Мехлис, обождав, пока сестра милосердия скроется в каретном сарае, задал вопрос:
– Так что за слово вы последним употребили про раввинов?
Ого! Начальство перешло с «ты» на «вы». Плохой признак. Посмотрел в светлые честные глаза комиссара и ответил:
– Я сказал, что мне, как свободному от религии человеку, что поп, что раввин – мо-но-пе-ни-суально, – последнее слова сказал по слогам, для особо одаренных.
– Погоди, сам догадаюсь, – сказал комиссар, закатывая зрачки под брови.
Красиво думает. Видать, наш комиссар головоломки любит: сканворды всякие, ребусы, ментаграммы. Тем временем Мехлис потер ладонью подбородок, пару раз кивнул кудрями и промолвил с некоторой растяжкой слов, как будто не совсем был уверен в сказанном:
– Моно – это по-гречески один. Помню. Или по-древнегречески… Могу и попутать: в классической гимназии не учился, а в коммерческом училище этот язык не преподавали. А пенис по-латыни будет… – Тут он весело расхохотался, не договорив фразы. Открыто так засмеялся, заливисто. – От, медицина… – В восторге комиссар, присев, ударил себя ладонями по ляжкам. – Даже мат у вас латинско-древнегреческий. Но и старого взводного фейерверкера[22] тебе с панталыку не сбить, – погрозил он мне пальцем.
