прогнившую дверь покосившейся избы. Громко заскрежетала с той стороны щеколда, и через минуту на крыльцо выползла Ведьма. Её лицо, изрезанное вдоль и поперёк глубокими морщинами, изобразило подобие улыбки, а из широко раскрытого рта угрожающе торчал
а пара острых клыков.
– Геначка пряехал! – запричитала фальшиво она, – Чта стаишь, в избу прахади… Нябось устал с дарогя. Сичас малачка прянясу с прянякам.
Толстиков не захотел пряника, а от молока не отказался. Ведьма принялась его подробно расспрашивать про московское житьё-бытьё.
– Как там Валя с Федяй? Чта ня пряехали. Федя када пряязжал – засегда тута памагал мне. А тяперя некаму…
Генка промолчал – не хотел вникать в их отношения, хотя краем уха и слышал о раздрае. Ему не терпелось, несмотря на раннее утро, отправиться по друзьям и в первую очередь к Мишке. Поэтому он залпом выпил оставшееся молоко и, невнятно ответив на Ведьмин вопрос «куда-а-а?», выскочил быстро на воздух из угнетающего плена затхлой избы.
Мишкин дом находился по соседству. Его мать, Тамару Алексеевну, крохотную женщину лет сорока, одетую в чисто деревенскую одежду – грубое платье и простые тапочки, он увидел, подойдя к калитке. Та хлопотала на дворе с утра пораньше.
– Ой, ктой-та пожаловал к нам? – всплеснула она руками, когда Толстиков вошёл внутрь, – Генаааа…
