Дамам: бесплатное шампанское
Вход: [переправлено, неразборчиво]
– О Боже, – испуганно выдохнула Вера. – Боже мой! Изюмов, арт-кабак! Что же это такое? Это уже было – тогда?
– Вера, Вера, перестань, не бойся! Взгляни: 29 сентября, через четыре дня. Мы уже будем в море!
26
Толку – взывать к Року, Судьбе, Планиде? Гримасничать и корчиться? Но… Ведь, действительно, действительно: если бы Вера не слегла в сыпняке – не случилась бы эта отсрочка. А там, а уж там… Увы и опять: в повествование бешеной блохой впрыгивает лживое «бы».
Третий день Вера лежала без памяти. Бредила о красках, грунтах, тенях. А неугомонная веселая ртуть термометра взбиралась все выше и выше, словно атлет, бивший рекорд за рекордом:
39 и 3, 39 и 8, 40 и 2, 40 и 5 десятых…
Вера отчетливо и понятно умирала у меня на глазах, а я… Что, собственно, я? У ее кровати перебывали едва ли не все лучшие доктора империи, собравшиеся тогда в Одессе. Стерильное спокойствие после консилиума. «Кризис», – звенело звучно. Древнегреческий. Язык смерти. Кризис, кризиса, кризису – склоняли на все лады. Ожидали, форсировали. А он все не шел. Задерживался. Очевидно, не так уж намного. Но этого «немного», этой «чуть-чути», «малости малой» оказывалось достаточно, чтобы Вера сгорела в лихорадке. Истлела и – исчезла.
Доктора ушли. Я сел на стул. Сел и сидел. На деревянном стуле. Спокойно сидел. На стуле я сидел. Он деревянный и я деревянный. Мы с тобой одной крови: ты и я. Одной деревянной крови. Любопытно, как человек может не испытывать ничего. Диковинное ощущение.
Вера же была красива. Если вдруг кто скажет, что-де, умирая люди становятся безобразными: плюньте ему в зрачок, вонзите шило в печень. Уничтожьте урода, не понимающего красоту подлинную, нежную и тонкую.
Как светилась моя жена голубым несказанным светом, шедшим изнутри. Восковое лицо, иконописная строгость черт, и ласковая нездешняя полуулыбка, приютившаяся в самых уголках губ. Да Винчи, Роден… Леонардо да Роден. Безупречное чистое литье. Пот, благоуханный словно елей. Темная пенка на нежных губах, лоск на лбу. Лишь немного истончил художник линии: слишком острый нос, резковатый подбородок, если лезть с придирками, если…
На этой, недодуманной мной до конца, мысли Вера открыла глаза и тихо, но внятно произнесла:
– Пить, Женечка. Пожалуйста, воды.
На поправку она пошла так же яростно, как болела и умирала. Какое же это было счастье: находиться рядом, когда ей с каждым часом – да что там – с каждой минутой становилось лучше. Нет легче и веселей обязанности ухаживать за любимым человеком и видеть, что каждое твое действие помогает. Я шутил, я кормил, я баловал. Средства имелись, и доктор Гримм, опасаясь, что я насмерть закормлю Веру деликатесами, громогласно не позволял ей есть более дюжины устриц в день, обнажив отличные белые зубы, читал нам веселые лекции о вреде чрезмерного потребления горького шоколада.
Билеты обменяны. 27 октября 1918 года «Наследник» отдал швартовые. Порт и пристань с постройками, пакгаузами, кранами, лебедками, огромными бочками, стопудовыми ящиками, группами провожающих и просто зевак, не спеша отдалялись.
Пробили склянки. Впереди неизвестность. Безбрежная, как понт. Позади – домашняя, розовощёкая, обвешанная бубликами Москва. В отдалении – кипящая, взъерошенная как бродячая кошка, Одесса. В памяти – огни пламени в окнах нашей гостиной, ещё – шпиль церкви Косьмы и Демьяна.
