Прощайте, вывески с ятью да ером. Прощай, немытая и уже нелюбимая Россия.
27
Открытое море. Смутная тоска, но вместе с ней – умиротворение. Два дня и ночь. Вечное движение по голубой пустыне.
Под вечер вторых суток всё зашевелилось, забегало, зазвенело. Вера страдала от качки и пластом лежала в нашей тесной каюте 2-го класса, а я поднялся на палубу. Отчаянно трубя, «Наследник» на малой скорости шел по Босфору.
Солнце почти село. В синей закатной мгле проступал загадочный Константинополь. Там, в вечерних огнях, виднелись или угадывались: фешенебельный европейский Перу и грязная оборванная Галата, купол Айя Софии и мечеть Сулеймана, а где-то дальше прятались и мнились Фонтан Змей, Семибашенный замок, Баязета, Селима и Илдыз-киоск.
Это там – вдали. Здесь же, за бортом – затхлая зеленая вода, медуза, стаи мальков, апельсинные корки и два кондома. На ночь «Наследник» остался на рейде. Пассажиры обменивались тревожными слухами. Не желая слушать их бессмысленные разговоры, я спустился в каюту к Вере. Мы почти не спали: Вере нездоровилось, а я сидел на койке и гладил её стриженную после тифа голову. С колючим ёжиком волос и огромными глазами Вера казалось беззащитной и оттого особенно красивой. «Nothing compares to you»17 прошептал я тогда в ночное небо непонятно как пришедшую мне в голову строчку, почему-то по-английски.
Рано утром к «Наследнику» подошли ялики; с корабля сбросили трап. Переругиваясь, люди рассаживались и партиями переправлялись на берег турецкий. Вынужденная задержка изрядно истощила наши средства, поэтому гостиницей пришлось довольствоваться наидешёвейшей, на чем особо настояла экономная Вера. По правде, гостиницей назвать это заведение было и вовсе трудно: типичный портовый притон.
Я строго-настрого запретил Вере открывать кому-либо дверь, и вообще показываться в коридоре одной. Сам же оправился телефонировать.
Свечникова я опять не застал, но звонок оказался небесполезный: к аппарату подошла секретарша, и сказала, что герр Звешникофф отбыл в Лейпциг, делать гешефты. Вернуться должен через два, самое большее – три дня. Я поблагодарил и дал отбой.
Вера еще спала, когда я вернулся; умылся теплой, отдающей гнилью водой над потрескавшемся рукомойником, расписанным видами бухты Золотой Рог и спустился вниз: ужасно хотелось чаю. Владелец кафе, грузный турок в алой феске, заулыбался, засверкал золотыми зубами, и начал на турецком, французском и ужасном немецком предлагать мне «одалисок». Две сидели за соседним столиком: усаты, неопрятны и необыкновенно тазобедрены. Решительным кивком головы отвергнув эти подозрительные соблазны, я уселся за липкий деревянный столик и спросил чаю. Как ни странно, чай оказался превосходен.
Я уже уходил, как входная дверь шумно распахнулось, и в бар, распространяя ужасающе едкий запах, ввалилось непонятное существо идеально чёрного цвета и в матросской шапочке с надписью «La Couronne»18. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что существо совершенно голо, а пол у него – женский. Причудливая женщина долго и визгливо рассказывала что-то хозяину, а затем протопала наверх. Я представил, что может случиться, если Вера нарушит мой запрет, выглянет из комнаты – увидит это и пошатнулся.
– C’est quoi cette affaire-là?19
Услышав французскую речь, хозяин потянулся за висевшим на стене ятаганом. Я спасся, успев бешеной скороговоркой повторить вопрос уже по-русски.
