Почти всегда вместе с М. А. приходила её дочка Нилочка. Полное её имя было Неони́ла – такое старинное и необычное имя дала М. А. своей единственной дочери. Девочке этой в тот год было лет восемь, и мне очень хотелось с ней подружиться, но всё как-то не складывалось. Приходя к нам, Нилочка держалась около своей мамы, слушала музыку и разговоры, но, когда я звала её играть, улыбалась и отрицательно качала кудрявой головой. Это меня огорчало, мне очень нравилась эта девочка, и было обидно, что для неё я ещё совсем малышка. Нилочка на тот момент была вдвое старше меня.
В годы Гражданской войны М. А., как врач, была мобилизована и работала в передвижных воинских лазаретах в степи на линии недавно построенной Кизлярской железной дороги. Осталось навсегда неясным, на чьей стороне, белых или красных, были госпитали в этих наспех оборудованных полуразбитых санитарных поездах. Вполне вероятно, что и сами медики не всегда могли определить, кому они помогают. Санитарные поезда переходили из рук в руки, пока всё окончательно не потонуло в неразберихе отступления и ужасе общей обречённости.
Тогда там, в безводной степи, смешались остатки отступавшей на Астрахань 11-й армии красных с бело-казачьими частями, выступившими им наперерез с флангов. Бывшие противники сбивались в общие толпы. Потеряв лошадей, без воды и пищи, дойдя до истощения и обезумев в тифозном бреду, тащились они по голой степи, не разбирая пути. Отставшие падали и оставались лежать. Сама собой исчезла важность того, кто на чьей стороне воюет. Медики, как могли, пытались помочь людям, потерявшим человеческий облик, но ещё живым, оказавшимся у своего последнего предела.
В один из промозглых дней астраханской зимы М. А. появилась на пороге прежнего, бабушкиного, дома, в сбитых опорках и в каких-то невообразимых лохмотьях. Ещё до того, как она сняла с себя все слои намотанного тряпья, бабушка, взглянув ей в лицо, всё поняла и безошибочно определила количество недель до родов. Случай был не из лёгких, роды были поздние, но прошли в положенный срок. Бабушка приняла в свои руки хорошую здоровую девочку и выходила обеих: и мать, и ребёнка. Она даже сумела достать вакцину и сделала младенцу оспопрививание, что было тогда совсем не просто.
Пришло время, я узнала эту историю и многое другое о нашей семье из рассказов бабушки и из сохранившихся старых писем. Лет в двенадцать меня стало занимать то, что было написано на этих желтоватых листках, ломающихся на сгибах. Ветры времени разметали и унесли потом эти листки, от них осталось совсем мало, если не считать того, что сохранила моя крепкая детская память.
Они всегда приходили к нам вместе – Марья Александровна с Нилочкой, и их присутствие для меня неотделимо от дома на Тихомировской. Когда в тридцатые годы бо́льшая часть нашей семьи уже переселилась в Москву, эта дружба не прервалась. Она продолжала жить в письмах. В то время люди активно писали друг другу, ждали письма, беспокоились и посылали телеграммы, когда те долго не приходили.
До войны мы с бабушкой, а иногда и с дедом, почти каждое лето приезжали в Астрахань, жили у тёти Нины и опять встречались со всеми дорогими нам людьми. Бабушка весь год готовилась к этим встречам, её неудержимо тянуло в город, где столько пришлось пережить, и где всё это помнил каждый камень. Здесь остались труды, потери и определился её непростой характер. С неё всегда был спрос за всё и за всех. За тех, кого лечила, за благополучие семьи, за мужа и подрастающих детей.
