Однажды, немного времени спустя после прозвучавшей последней ноты в песне сынишки, Энни попросила мужа перейти в другую спальню. Она отчаянно желала уединения с самой собой, со своими безрадостными мыслями, хотела создать вокруг себя вакуум без боли и тягот.
Она вспоминала годы счастливого брака, всё, что могла бережно запрятать в нетронутый и неповрежденный уголок сердца, тот уголок, что ещё принадлежал прежней Энни – счастливой, неугомонной, умеющей любить и отдавать. Энни, та, что явилась вместе с пережитой утратой единственного ребёнка, лишь без возврата забирала всё, страдая, погрузилась в себя, не способная больше понять чужое горе и мучение, пусть и созвучное её собственному, знакомое не понаслышке.
Она вспоминала каждый день и час своего прежнего бытия, но безжалостной рукой перечеркнула разом то, что служило возвратом к утерянному…
Энни тогда чуть не смертельно оскорбила мужа, бросив ему в лицо это самое время, когда Калеб, трепетно влюбленный, готов был положить к её ногам свою жизнь.
***
Ничего не осталось по-прежнему, Калеб целыми днями не видел жену. Может быть, она пряталась от него, а, может, от самой себя, но в спальне, которую Энни занимала отныне единолично, всегда было тихо, словно внутри не было никого.
Уединившись каждый в своей келье, двое молодых людей, с рождения живущих в миру, возвели стены вокруг себя, прочные и устойчивые. Энн Хауард первой занялась возведением их, отгородившись от мужа и того, с чем не могла примириться, а Калеб, внимая её воле, последовал её примеру. Его одиночество усугубилось вдвойне; молодой мужчина больше не был нужен любимой женщине, его не ждал больше никто, и свободное время он коротал там, где остался навек его сын.
Спустя много времени, много дней, привычно проведённых ими в разлуке, к которой никто не принуждал супругов, но которая была желанна одним и принята другим, Энни неожиданно явилась на порог спальни Калеба. Она застыла в дверях, словно не решаясь войти, словно комната эта принадлежала не человеку, с которым она была связана самим Богом, а тому, от кого можно было ждать любого подвоха. Взгляд выражал её настроение: настороженная напряженность вкупе с недоверием и негасимой неприязнью. Увидев жену, что так и не стала бывшей для него, Калеб понял: для неё он всё ещё виновен, она всё ещё хотела его «казнить»!
Он освободил от наваленных книг кресло, чтобы она могла присесть:
– Проходи, Энн!
Она поймала себя на мысли, что муж даже не удостоил её взглядом, снова занявшись чтением. Она посмотрела на его лицо: с каких пор он нуждался в очках, чтобы читать? Услышав приглашение войти, она шагнула внутрь его прохладного обиталища, где ей стало неуютно с первой же секунды, заняла предложенное место.
– Что ты хотела? – он не поднял глаз от страницы.
Энн не стала медлить с ответом, побоявшись так и не высказать просьбу вслух. С некоторых пор она не желала быть ничьей просительницей. Особенно, его.
– Отвези меня к сыну…
Она должна была, наверное, подкрепить своё прощение каким-нибудь словом, которое обычно венчает просьбу, пожелание, мольбу, чтобы они не звучали, как сейчас слова Хауард – приказанием. Она добавила:
– Пожалуйста…
Калебу показалось, сказав последнее, она пересилила себя, наступила себе на горло и не простит себе этой слабости – обращение к виновнику её кошмара, её воцарившегося Ада. Он вздохнул, и сказал, как можно более мягким голосом:
