Но к Эмме, которая теперь всё чаще именовалась дочерью Калеба, и словно совсем не имела отношения к угрюмой женщине, на которую с возрастом обещала походить внешне, мужчина страстно прикипел сердцем, позволяя не излитой нежности, поделённой им сначала между супругой и дочерью, в полной мере принадлежать его девочке.
Он заново учился ухаживать за ребёнком, и на первых порах был неловок, неуклюж, словно никогда раньше не знал опыта кормления, купания и пеленания шаловливых малышей.
А она, его доченька, была очень уж шаловливой малышкой. Эмма, счастье и радость отца, была неизменно весела, улыбчива, в ней не было страха, она не чуралась сидеть на руках незнакомых ей людей. С первых минут она располагала к себе не по причине своего крайнего малолетства, а потому, что была прелестным, как и сказал однажды её отец, ребёнком.
Лишь одного человека малютка не воспринимала рядом с собой, сжималась до невероятия, когда оказывалась, редко, на руках родной матери. И затихала, не издавала ни звука, пока её не забирал у почти неизвестной женщины, весёлый и заботливый человек, бывший каждую секунду вместе с нею.
Эмма ещё не говорила, мало что понимала, не такой уж долгой была её жизнь, но этот человек был ей единственно нужен.
Калеб ждал с нетерпением, когда Эмма назовёт его тем самым именем, под которым он не был известен никому другому, кроме того, кого более не существовало, – папа.
***
С рождения Эммы прошло четыре месяца, и этот день, двадцать шестое число, был отмечен событием, которое изрядно позабавило Калеба Хауарда и, заставило его, оказавшегося в некоторых вопросах очень непримиримым и даже злопамятным, по-особенному взглянуть на дочь, и даже, в некотором роде, зауважать её.
Эмма, когда Энн взяла её на руки, не намереваясь приласкать, не по своей воле, а из-за формального статуса матери, словно желая показать, что отношение её к незнакомке ничуть не отличается от отношения той к девочке, желая, наверное, доподлинно показать маме взаимность этих чувств, испортила, не моргнув и глазом, лучшее платье женщины.
Хауард слишком поздно ощутила теплую влагу, растекающуюся по животу, пропитывающую ткань наряда на бедрах, и лишь тогда отстранила от себя дочь.
– Мерзость… – брезгливо скривилась Энн.
«Маленькая негодяйка» Эмма просто-напросто обмочилась прямо в объятиях матери, вызвав сдержанную улыбку отца.
– Забери её, – зло пихнула девочку в руки мужа Энн, убегая к себе.
С некоторых пор малютка выучилась улыбаться, и теперь, сидя на руках отца, беззастенчиво растягивала губы в улыбке, словно в ответ на его собственную:
– Озорница! – заключил Калеб, прижав дочку плотнее к себе и целуя в мягкую щёчку, пахнущую персиком. – Я бы даже похвалил тебя, Эм, но это не педагогично! Пойдём спать?
***
Сценка эта ещё не скоро покинула мысли Калеба.
Мужчина вдруг понял, что дочь со временем поймёт, настолько далека от любви к ней собственная мать, как далека она даже от нежности. И теперь, когда он знал малышку, лучше, чем кто – либо, он догадывался, что когда-то подобные невинные акции проявления взаимной нелюбви грозят перейти в настоящее бунтарство, непокорность, открытую вражду, ведь Эмма, которую он хотел вырастить искренней, но умеющей постоять за себя, со временем могла бы научиться отвечать матери ударом на удар.
Размышления об этом, о будущем вселяли в мужчину беспокойство: он решил, как только Эмма станет старше её эмоциональному, нравственному воспитанию должно быть уделено особое внимание.
