У Энн получилось. Испугавшаяся девочка замерла, как будто ожидая нового удара, шмыгнула носом, готовая заплакать. Но мать девочки совсем не волновал страх ребёнка, отразившийся в знакомых глазах, которые, без сомнения, были её единственным подарком за всю жизнь, но сейчас Энн ненавидела и их, и себя, и этого ребёнка, за то, что они не могли принадлежать другому малышу. И она сказала, громко и чётко, ведомая этой мыслью, не удосужившись её обдумать:
– А ты знаешь, кто я? Ты же знаешь, отец ведь говорил тебе?
Она не заметила, как голос её обратился в крик, подкрепляемый подступающим к горлу бешенством, ей отчего- то именно сейчас, сию минуту, хотелось обнажить перед девчонкой всю силу безоговорочной своей власти над нею, той, кто с первых минут не был принят и признан. Прикрываясь узами родства, она полагала, что имеет право на многое в отношении ребёнка, но никогда не горела желанием даже про себя, не вслух, назвать её по имени.
– Я твоя мать! – разъяснила она. – Мать…
Вдруг задохнувшаяся на этом слове, почти выплюнувшая его, она неожиданно рассмеялась громко и беспричинно, пугающе и некрасиво, а потом сквозь приступ безудержного хохота, продолжила говорить, наконец, обретя такую возможность:
– Я тебя так ненавижу, – очередной спазм ненадолго заглушил её, она почувствовала жжение слёз – слёз обиды, жалости к самой себе, непоправимой тяжести сказанного – всхлипнула, прижав ладонь ко рту, словно из недр груди рвалось нечто, что нужно было удержать. Кажется, глаза Энн повлажнели.
Эмма подалась назад, но не отвела расширившихся в ужасе глаз от исказившегося лица матери. Девочка была так напугана, что и неожиданное открытие, и новое слово не возымели на неё никакого эффекта. Она лишь сжалась, впервые отважившись позвать:
– Папочка!
Эм чудилось, он ушёл вечность назад. Ей давно не хотелось пить, это желание ушло на задний план, а место его заняло желание бежать к отцу, спрятаться у него на груди, и никогда больше не видеть безумия в чужом лице.
– Да, – Энн кивнула головой, – ты его забрала! Забрала моего мужа, украла моего сына, уничтожила всю жизнь…
Она разрыдалась, речь её становилась бессвязной, но она всё повторяла:
– Ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу…
Раскачивалась из стороны в сторону, не понимая, что почти сходит с ума, не видя, как позади неё ещё полыхают остовы мостов, не осознавая, что чиркает последней своей спичкой…
– Папа, где ты? – уже закричала Эмма, вжавшаяся было в спинку дивана, но теперь понемногу соскальзывая на пол.
Почувствовав под ногами пол, она встала и, огибая стол, чуть не бегом бросилась к двери, но от внимания Энн, рассеянного, но странно прицельного не укрылся этот манёвр. Она поймала дочь за локоть, встряхнула со всей силой, на какую была способна:
– Маленькая дрянь, я тебя не отпускала! Не смей уходить!
Рука Эммы одеревенела в мёртвой хватке матери, у которой и намерения не было отпустить ребёнка. Энн сознавала, вероятно, что причиняет дочери боль, но, как и всегда, была послушна своим сиюминутным желаниям, внутреннему голосу, который угодливо нашёптывал ей о том, что терзания девочки были ею заслужены. Чрезмерной заботой окружил её отец, и представления девочки о реальном мире, если таковые имелись, были очень расплывчаты, и главным проявлением воспитания дочери, главным своим долгом, что значительно важнее и любви, и нежности, Энн Хауард видела только ей доступный шанс сейчас же сбросить Эмму с безмятежных облаков на землю, забрать её детскую непосредственность, её невинность.
