Он ворвался к ней, и её оцепенение было ему безразлично. Её сын спал в колыбели, но и это не тревожило душу – он никогда не клялся признать его своим и объявить об этом миру. Размашистым шагом он прошёл внутрь, поднял Энн на ноги намеренно грубо, взял за руку – вернее, сжал её запястье, как надевают наручники, и поволок прочь из спальни, бросив глухо:
– Пошли!
Она не поспевала за ним, как ни старалась, и тут поняла, что никогда за всю их совместную жизнь, в счастье и неразделённом горе, в близости и разлуке, не видела его таким – страшным, решительным, непредсказуемым…
– Я боюсь тебя… – прошептала она.
– Плевать!
Он вёл её вниз, в гостиную, желая напомнить о том, что случилось днём. Он до боли сдавил её руку, и не было шанса вырвать её, убежать к себе. Наверное, он прошёл точку кипения? А что теперь?
В гостиной он швырнул её на диван, дожидаясь пока она сядет, ровно, осанисто – сама независимость. Но он знал, в ней ещё сильнее бушевал смерч страха. Она не знала человека, с которым осталась наедине.
Он навис над нею, зло наслаждаясь её страхом, её неуверенностью. Он дал себе право смотреть в её глаза, расширившиеся в ужасе, но приказал себе не думать о её взгляде, ведь он в некоторой степени принадлежал Эмме.
– Скажи… – тихо начал он, – скажи, почему?
Энн промолчала, не поняв ничего, и всё ещё плохо справляясь со своей паникой.
Отец Эммы чуть отстранился от лица жены, сел на журнальный столик, помолчал, собираясь с мыслями:
– Как можно так ненавидеть ребёнка, ради которого испытала столько боли, скажи мне? Заплатив такую цену, как можно так с ним поступить?!
– Потому и можно! – просто ответила Энн. —Но ты не поймёшь! С тобою подобного не произойдет! Ты не поймёшь, как это, когда ты будто в Аду, – из глаз её брызнули слезы, – горишь, но всё не сгораешь, расширяешься и сужаешься одновременно, а внутри, властное над тобою существо, весь ты! Ждёшь, ждёшь и не можешь никак дождаться… И само ожидание заканчивается!
Лицо её вдруг стало безумным, и она сама подалась навстречу мужу, почти прокричала, улыбнувшись широко. В зверином оскале искривились губы, которые Калеб когда – то целовал. Прокричала:
– И в конце ты не получаешь ничего! Боль, страдания не окупаются, препятствуют тебе жить, они забирают последнее, и тебя затягивает трясина осознания неудавшейся попытки, которая теперь навек будет тебя преследовать и не давать покоя!
Она утёрла слёзы рукавом.
– Как я хотела её смерти! Если бы ты только знал…
Удар почти оглушил её, мощный и растянувшийся на целую вечность.
– Мерзавка! – вскричал Калеб, рывком вскакивая на ноги, отошёл от неё. – Какая же ты мерзавка! Когда ты стала такой?
Она ответила сухо, больше не улыбаясь, и теперь меньше походила на сумасшедшую:
– Вскоре после того, как ты таким стал! Чужим… мне…
– Что? – в недоумении он даже понизил голос.
– Она же всё у меня похитила: возможность иметь сына от тебя, как мы хотели… и тебя самого…
– Это ты грезила сыном! – возразил он. – А я…
Он хотел подобрать более точное слово:
– Я так счастлив, что у меня есть Эмма! Она вместо тебя, она вместо нас…
Калеб уставился на покрасневший след от пощечины. Он впервые в жизни ударил жену, ударил женщину. Но…
– Сын у тебя всё же появился, разве нет?
– Но он не твой!
– Я рад этому… – прошептал Хауард. В тот момент мужчина был честен и с нею, и сам с собой. Но слова его вряд ли могли принадлежать человеку достойному.
