– Подонок! – крикнула она, пытаясь защитить того, на кого не нападали.
– Значит мы стоим друг друга!
– Мы могли бы попытаться снова начать сначала? – быстро успокоившись, спросила она.
– Бога ради, Энн! Уже нет! Отпусти меня!
– Ты давно не любишь меня? – спросила она.
Хауард кивнул.
– Очень давно! Да и ты меня, ведь верно?
Энн силилась сказать правду, впервые признавая её важность. Но сказала, идя проторённой дорогой без преград, дорогой обмана:
– Нет, я тебя люблю…
Калеб смотрел на жену, может быть, минуту:
– Если повторится то, что я видел, с тобой повториться то, что я сейчас сделал! Учти это!
***
Всё, казалось, стало предельно ясно и, в кои то веки правильно. Энн так и не решилась ничего ему ответить, но слова Калеба словно бы отложились где – то глубоко в её мозгу, и женщина, если и не приняла его поступок, как должное, то, хотя бы, уяснила, почему он имел место.
Он был готов, решительный и смелый, всеми силами защитить то, что было ему дорого. Но то, чему не была назначена цена, достойно было цены баснословно высокой, ибо столько и мог стоить любимый человек, любимый ребёнок, дочка…
Хауард вновь поднялся в детскую Эм, сел около кровати, вгляделся в родные черты и думал.
Наконец, он признался жене в нелюбви. Любовь его старая, то тревожная, то спокойная, как воздух в последние минуты перед бурей, осталась позади, за множеством поворотов новых дорог, непроходимых, поросших терниями. В конце его ждал свет, блеклый, как марево, но манящий. Ему казалось, он быстро идёт вперёд, с каждым шагом теряя что – то только найденное. И тогда заслоняющие небо без единого облака заросли расступились перед ним, он шагнул в озарённое солнцем пространство на пяточке, и, впервые без боли в глазах, взглянул на жёлтый диск. Ослепнуть он не мог, ведь ничего не видел вокруг уже долгие годы. Его взгляд был прикован к солнцу, но мужчина и не думал опустить голову. Что- то звало его в неведомое, просило не бояться и не переживать, когда оставляешь всё, что важно.
Его будто ждало много интересного, неоткрытые миры, и ради них его призывали отказаться от единственного. Но готов он не был, и повернул назад, снова той же дорогой возвращаясь в вымученное настоящее…
Эм проснулась, и смотрела на него молча. Вот и единственное. В карих глазах не присущее детям беспокойство и призрак первой в жизни боли. Она поморгала и опять прикрыла глаза:
– Я уже не хочу пить… – прошептала она, а потом ещё и ещё то тише, то громче. Всё одно и то же.
Тут он заметил бледность её личика, мокрые пятна от пота под мышками, испарину на лбу, заметил, что её била сильная дрожь, промокшая пижама липла к телу, а влага на щеках была ледяной. Он тронул её лоб рукой, губами, вскочил на ноги:
– Эм, да у тебя жар!
Голосок её и вовсе превратился в неразборчивое бормотание, но было понятно, что она повторяет, как заведённая:
– Я не хочу пить… я не хочу пить…
Девочка, кажется, не спала, но заснуть у неё не получалось. Она открыла слезящиеся глаза и снова уставилась на отца, молча. Потом она повторила в последний раз:
– Папа, я не хочу пить…
И расплакалась так сильно, как не плакала ни разу за свои четыре года.
– О, Эмма! – прошептал Калеб Хауард, глядя в её глаза и слыша, как рыдание захватывает её. Дочка плакала всё надрывнее, Калеб поспешил взять её на руки, откинув и бросив куда-то никчёмное, не спасающее Эм от холода одеяло. Поцеловал её раскалённый добела лобик, и с девочкой на руках поднялся на ноги.
