Не люблю вторников, зато люблю среды. Ах, как ждал я их с некоторых пор, с каким душевным трепетом приближался к высоченному, по тогдашним симферопольским меркам, зданию, что располагалось рядом с цирком, слева от него! Не случайным видится мне это соседство. Душа моя разрывалась между цирком и литературой. Последнюю как раз и олицетворял высоченный дом.
Возводили его – еще в девятнадцатом веке – как трехэтажный; позже, уже в советские времена надстроили четвертый этаж. Потолок там был пониже, а окна поменьше, но сколько замечательных часов провел я под этим низким потолком у этих маленьких окон, которых касались макушки старых каштанов!
Областное отделение Союза писателей располагалось тут. При нем работало литературное объединение, о котором я впервые услышал в редакции «Крымского комсомольца». Почему бы мне не походить туда, сказали мне. «А можно?» – выговорил я. «Можно, – уверили меня. – Каждую среду, в семь вечера».
Для меня это прозвучало как приглашение на Парнас. Разумеется, это не тогдашнее сравнение, оно просто не могло прийти мне в голову – цирк в те времена я знал куда лучше, нежели греческую мифологию, – но сейчас, вспоминая свое первое восхождение по длинной лестнице, нахожу его уместным.
Лестница состояла из нескольких пролетов. Вначале широкие ступеньки были каменными, а те, что вели на четвертый этаж, деревянными и узкими. Горела тусклая лампочка. Я остановился, чтобы немного успокоиться. Так вот где обитают музы!
Музы, Парнас, восхождение… Тогда, впрочем, мне было не до иронии.
Что скажу я в свое оправдание? Как объясню, по какому, собственно, праву явился сюда? Нечто подобное испытывал я в цирке, откуда меня, безбилетника, в любой момент могли вытолкнуть взашей. (Случалось, выталкивали.)
Сейчас, правда, «билет» имелся, даже два: свежий, за среду, номер «Крымской правды» и воскресный, вышедший два дня назад – «Крымского комсомольца». В первом поэт Киреев был представлен так называемой гражданской лирикой, во втором – любовной.
«Билета», однако, не потребовалось. Никто даже не обратил на меня внимания – как беседовали, утопая в массивных кожаных креслах, так и продолжали беседовать, лишь равнодушным взглядом скользнули. Курили. Ах, как небрежно, как красиво они курили – и мужчины, и женщины, совсем еще молодые, как понимаю теперь, но тогда они были для меня людьми без возраста. У небожителей разве бывает возраст!
Сняв пальто, я пристроил его на вешалку – ближе к стеночке, чтобы не бросались в глаза потертые рукава. Сделал шаг, другой, остановился в нерешительности. «Ну, смелее, смелее!» – приободрил меня баском один из небожителей, массивный, широкоплечий, со смеющимися глазами на грубо вылепленном лице. Приглашая, кивнул на распахнутую дверь в соседнюю комнату – там в несколько рядов стояли стулья.
По одному моему виду понял, и кто я, и зачем здесь, и какие чувства меня обуревают – понял и поддержал. До сих пор с благодарностью вспоминаю его огромную заскорузлую руку, хотя тогда он мне руки не протянул. Зато после я пожимал ее не раз.
У одного из членов литобъединения были стихи о руках, которые, в отличие от лица, «не умеют улыбаться», поэтому, требовал поэт, «ты мне лучше руки покажи». У Николая Карамышева – так звали человека, который первым приветил меня в святилище – были замечательные руки. Слесарь трамвайного парка, днем работал с железом, а вечером выстукивал на машинке короткие – в десять-пятнадцать строк – рассказики. В основном это были рассказы о природе. Заядлый путешественник, он исходил с рюкзаком весь Крым.
