– Счастья какого-то не хватает, то ли тебя мало, то ли меня слишком много, не могу понять. Настроение мрачное, даже от погоды не зависит, – остановила она бесконечный бег своих зрачков, глядя на меня.
– Даже когда солнце? – я взял с подоконника старую газету, чтобы завернуть туда свои глаза.
– Прежде нужно, чтобы меня любили, а потом уже солнце и прочие светила, – бросилась она в окно всем своим видом, будто собиралась исчезнуть как вид.
– А моей любви тебе недостаточно?
– Да где она? Меня не покидает ощущение, что ты никого не способен любить как следует.
– А как следует?
– Хотя бы как я тебя.
– Давай чаю выпьем… И всё пройдёт, – скомкал газету и отправил вслед за косточками.
– Думаешь, обычная летняя депрессия? – поставила она на огонь чайник и открыла буфет, чтобы достать чашки.
– Конечно, у меня тоже такое бывает, только по ночам. Лежу рядом с тобой и думаю: зачем живу, зачем лежу, потом обниму тебя, возьму в руки грудь или бедро, и сразу легче становится. Не зря.
– Я понимаю, что женщинам никогда не будет хватать мужчин и наоборот. Даже если у них всё схвачено. Может, поэтому у меня возникает такое впечатление, что ты не со мной, со мной только твоё тело, знакомое, но уже бесстрастное, вялое и ленивое. Мне всё время приходится тебя тормошить на подвиги, – Фортуна вытащила из буфета, помимо чашек, вазу с конфетами и печеньем.
– Женщине мало подвигов, ей нужны преступления.
– Вот именно, а если нет ни тех, ни других?
– Тогда вся надежда на любовь.
– Возможно, любовь и делает людей ограниченными. Сначала они начинают себя ограничивать в друзьях, в общении, во внешнем мире, потом в самом себе. В конце концов – даже в сексе.
– Но ведь оргазмировать всё время невозможно. И это может надоесть, – чувствовал я, как кот под столом играется с моей ногой. – И это может войти в привычку.
– Я бы хотела иметь такую.
– Скорее всего, она уже у нас есть. Мы знаем, где скрипнет кровать, как, когда и с кем. Ты знаешь всю мою подноготную, – посмотрел я на свои ногти и заметил под одним какую-то грязь.
– А мне всё чаще кажется, что я совсем тебя не знаю, – насыпала заварки и залила она маленький чайник кипятком.
– Нет, это я себя не знаю, а ты меня знаешь прекрасно, я же как на ладони, – попытался я вытащить грязь другим ногтём.
– Никто не знает тебя настолько, насколько ты сам себя не знаешь. Чем больше я с тобой живу, тем больше мне кажется, что я одинокая лесбиянка, – села за стол Фортуна.
Я снова зашёл на кухню, на столе лежала пачка с печеньем, взял, понюхал, сладкий запах ванилина разбил мне нос: «Ну и дрянь, как это можно есть?» – достал я одну и откусил. Включил телик, на экране бились двое. Один в позе миссионера выравнивал лицо того, что был под ним. Оба устали, судья наклонился, потом встал на колено, чтобы лучше разглядеть степень трудоспособности лежащего снизу. Было видно, что рефери бокс заводит, где-то рядом уже маячил оргазм. «Мясо, так мясо», – достал я из холодильника кусок говядины. Налил на сковороду масла и кинул туда филе. Оно пыталось сопротивляться и фыркало, словно женщина, брошенная на койку нелюбимым, но сильным.
Закончился пятый раунд, пошла реклама, и я променял двух в трусах на одного в чёрном фраке за роялем. Он был похож на дрессировщика, который дразнил незнакомого хищника: то совал ему руки в пасть и бился головой от боли, то успевал отдёрнуть, но лицо его выражало страдания ничуть не меньше, чем у тех боксёров. Он играл Рахманинова, мясо шкворчало, однако не попадало в такт музыке, я убавил огонь и прикрыл сковородку крышкой. В дверь позвонили. Это была жена, она вошла спокойная и рассудительная: «Привет».
