– Открывай глаза, теперь можно!
Потрясенный видом своей обычно скромной жены, сейчас похожей на знойную Кармен, Ленечка приподнялся с подушки, сел и так и просидел, милый, чуть ли не минуту с открытым ртом.
– Какая же ты… прекрасная! Поди сюда, черноглазая моя! – Он протянул сильные, мускулистые руки, взял в ладони пылающее от радостного смущения лицо и все смотрел, смотрел, будто не мог наглядеться. Засмеялся тихонько и так счастливо! – Моя жена самая красивая, ни у кого такой нет! Левка увидит, обзавидуется!
– Нехорошо так говорить, он же твой друг.
– Так точно, друг! Мировой парень! А стихи какие пишет! Во!
Очень любопытно было узнать, что за стихи пишет серьезной Лийке без памяти влюбленный в нее капитан Левитес, однако Ленечка отмахнулся:
– Да не помню я. Это надо у этой, у Лии, спросить. Они с ней всю войну, считай, переписывались. Но не так просто, а стихи друг другу писали. Левка – ей стихи, она – ему. Он вообще такой… романтик. На войне ведь всякое бывало, ну, там, с женщинами. Но наш Левка – кремень! Ничего такого никогда себе не позволял, только Лия да Лия.
– А ты позволял? – Должно быть, слишком игривая в прекрасном платье, она, тем не менее, кокетливо прищурилась и заглянула в светлые, лучистые глаза.
– Ну у тебя и вопросики! – Поначалу явно смущенный, Ленечка нашелся очень быстро: – Знаешь, как говорят? Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты.
Зачем она спросила об этом? Ведь Леня – взрослый мужчина, и наверняка в его жизни были «романы». Сероглазый, веселый, мужественный, он не может не нравиться женщинам. Ей же он сразу понравился, с первого взгляда. Так зачем задавать вопросы, вносящие неловкость в их отношения? И сама же теперь, глупая, покраснела и постаралась побыстрее перевести разговор на что-нибудь другое, хотя бы снова на платье:
– Тебе нравится?
– Очень! Это твое? – Большой ладонью он бережно провел по тонкой, блестящей ткани и опять потянулся за своими противными, едкими папиросами.
– Нет, мамино, концертное.
– Она в нем на концерты ходила?
– Мама в нем выступала. Она пела в оперетте и давала сольные концерты.
– Это, значит, она у тебя артисткой была? Красивая? Ты в нее, чай, пошла?
– Нет.
Нет, она совсем не похожа на маму. Мама была удивительно красивой. Особенно на сцене. Сидя в темном партере и замирая от восторга, маленькая девочка смотрела на маму как на божество. В ярком свете софитов – синеглазая, со светлыми, золотистыми волосами – мама казалась феей из сказки. И голос был чудный – колоратурное сопрано. Мама могла бы петь и в опере, но, как она уверяла, со своим пылким темпераментом долго не выстояла бы на сцене, исполняя оперный репертуар, – ей необходимо было двигаться, танцевать, смеяться, шутить…
– Я похожа на папу.
– А он кто был? Тоже артист?
– Ты забыл? Я же рассказывала тебе, папа читал в университете курс лекций по средневековой истории Франции.
В Ленечкиной забывчивости не было ничего обидного, но он, милый, сразу же загасил папиросу и обнял:
– Прости, Нин, я позабыл! Дай я тебя поцелую? – Его горячие губы ласково коснулись щеки, жарче – открытой шеи, и он стал торопливо и неумело развязывать бархатный пояс. – О, черт, платье-то свое сними, а то еще не ровен час порвем!
– Ленечка, может быть, сначала поедим хоть что-нибудь? Я ведь ничего не ела с самого утра.
– Ох, я дурак! Обязательно поедим. – Неохотно отстранившись, он откинул одеяло и опять упал на подушку. – А по мне, так я бы ввек отсюда не вставал! А как, Нин, уезжать не хочется! Всего-то две ночки у нас с тобой осталось.
